Книга Эмигранты - Алексей Николаевич Толстой

– Ну, ты, мосье Вопросительный знак, – сказал Жак, – докладывай, зачем залетел на огонек? Говори правду, как перед смертной казнью… Отсюда, видишь ли, можно уйти, но можно и не уйти совсем…

– Я русский журналист, – сказал Лисовский, засовывая дрожащие руки в карманы, – в Париже я затем, чтобы именно слушать то, что сегодня слышал, и сообщать моим читателям в Россию… Большего я вам не могу сказать по весьма понятным причинам…

– А мы сейчас проверим. – Жак кивнул в глубину кафе: – Мишель!

Оттуда подошел красивый, болезненно-бледный малый в синей прозодежде, деревянных башмаках и соломенной шляпенке. Став перед Лисовским, он оглядел его глазом знатока. Обернулся к товарищам:

– Поляк, турок или русский? – Затем всей щекой подмигнул Лисовскому: – Одесса, рюсски? Делал революсион… Карашо… Солдатский совет… Ошень карашо… Слюшал Ленин… Стал большевик… Пиф-паф Деникин… Э?…

Лисовский нагнулся к его уху:

– Я русский, из Москвы… Только – молчи, в Париже конспиративно. Понял?

– Будь покоен, старина! – Мишель здорово хлопнул его по плечу: – Свой… Карашо…

20

Лисовского поразила доверчивость этих ребят. Его похлопывали, с ним чокались, каждый, звякнув медяками по стойке, спрашивал для себя и русского стаканчик. Спрашивали, много ли раз он видел Ленина и что Ленин говорил. Спрашивали, много ли русских рабочих ушло на гражданскую войну. Сдвигая брови, раздувая ноздри, слушали рассказы о героизме красных армий и сокрушались о бедствиях при наступлении Деникина и Колчака. Лисовский рассказывал то именно, что от него хотели слышать.

Хлопая его по спине, по плечам, французы говорили:

– Передай своим, пусть они не боятся Колчака и Деникина: эти генералы выдуманы в Париже Клемансо. И бить их нужно в Париже, об этом мы позаботимся, так и передай…

Лисовский чувствовал богатейший материал, даже стало жалко, что достается Бурцеву: «Старикашка не поймет, еще и не пропустит…» И тут же мелькнуло: «Написать книгу с большевистским душком – скандал и успех…» В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, журналистику, на Россию и всю Европу. Все это он равнодушно презирал как обнищавшие задворки единственного хозяина мира – Америки, куда ушло все золото, все счастье.

Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, – пожалуйста! Даже осторожный Жак, когда посетители кафе стали разбирать шапки, дружески кивнул Лисовскому и пошел проводить его до подземной дороги. С Жаком нужно было держать ухо востро. Лисовский, выйдя на пустынную площадь, где под фонарем все так же неподвижно стояли двое полицейских, сказал вполголоса:

– Не хочу вас обманывать, я по убеждениям – анархист. (Жак усмехнулся, кивнул.) Короткое время был в партии большевиков, но меня душит дисциплина… В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные… Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в «Общем деле»… Противно, но иначе не проникнешь в политические круги. В московских «Известиях» печатаюсь под псевдонимом. Вот вы уверены, что я просто авантюрист… Пожалуй, вы и правы. Но без нас в революции было бы мало перцу… И все же я – ваш со всеми потрохами…

Жак, подумав, ответил:

– Я предполагал, что вы так именно про себя и скажете, хотя вначале принял вас за агента… И половина того, что я говорил, предназначалась именно для вас.

– Понимаю, вы бросали вызов.

– Э, нет: Клемансо и Пуанкаре должны знать, что думают и говорят в предместьях… Пусть они не преуменьшают ни нашей ненависти, ни нашей силы… («Эге, – подумал Лисовский, – малый хитер, как черт».) Скажите, в Советской России знают, что Франция в восемнадцатом году была на волосок от революции? И эта опасность далеко не миновала…

Они перешли темную площадь и подходили к узкой уличке, откуда давеча Лисовский видел огни Парижа.

– Клемансо смелый человек, – сказал Жак. – Настолько смелый, что его доверители, думать надо, скоро уберут старика…

– Вы говорите, что – в восемнадцатом?…

– Да… Помешали кое-какие внешние причины, например: присутствие в Булони американской армии в миллион штыков… Но главное – это желтая сволочь… Желтая сволочь!..

Жак потянул носом сырой воздух:

– У вас, у русских, правильный прицел… Между нами и капиталистами должно быть поле смерти… Никаких перебегающих фигурок… На мушку желтую сволочь!..

Он некоторое время шагал молча, затем рассмеялся:

– А вы знаете, что такое маленький французский буржуа? Отца и мать и Царствие Небесное отдаст за теплый набрюшник… В него и не выстрелишь, – он сейчас же поднимет руки и закричит: «Да здравствуют Советы!» Сейчас он окрылен. На Францию валятся миллиарды немецких репараций… Но тут-то ему такая катастрофа, о какой ни в каких книгах не написано… Мы ждем грандиозного подъема промышленности. Будет перестройка в иных масштабах, – все мелкое, копеечное на слом… Маленькому буржуа придется надеть вельветовые штаны и подтянуть брюхо пролетарским кумачом… Ну, что же, – приветствуем железную волну, девятый вал капитализма… Наши силы удесятерятся… (Кивком головы Жак указал в пролет узкой улицы на черную яму Парижа, куда будто упали все звезды из черно-лиловой ночи.) Мы окружаем его, мы – на высотах, мы спустимся вниз за наследством.

У двух столбиков метро, освещенных двумя фонарями в виде красноватых факелов, перед лестницей в глубокое подземелье Жак пожал руку Лисовскому:

– Если вам нужен материал для статей, приходите завтра в Мон-Руж, на бульвар, наберетесь кое-каких впечатлений…

Он пристально взглянул на Лисовского.

Из-под земли слышался гул двигающихся стальных лестниц, несло теплым, пыльным сквозняком. Увлекаемый вниз на лестничной ступени эскалатора, Лисовский увидел, как из серого тоннеля, описывая полукруг, вылетел, светясь хрустальными окнами, белый поезд Норд-Зюйд. Шипя тормозами, остановился под изразцовым сводом.

И сейчас же почему-то у него сжалось сердце тоской и жутью. Глядя на поезд, он почувствовал, что отняли от него стержневую надежду, и в будущих днях он уже не ощущает себя беспечным и шикарным, с пачками долларов по карманам… Чувство – неожиданное и неясное… Он даже остановился на площадке, где кончалась бегущая лестница. Кондуктор поезда крикнул: «Торопитесь, мосье, последний!» Усевшись в почти пустом вагоне на сафьяновой скамейке, Лисовский закурил.

«Иначе и не может быть, это должно случиться, они спустятся вниз. Социализм! Ой, не хочу, не хочу!..»

Он прижался носом к стеклу, – мимо неслись серые стены, электрические провода, надписи… Поезд мчался к центру города, в низину. Лисовскому чудилось: на возвышенности, вокруг города, под беспросветным небом – толпы, толпы людей, глядящих вниз, на огни. Внизу – беспечность, легкомыслие, изящество, веселье (ох, хочу, хочу этого!), наверху – пристальные, беспощадные, широко расставленные глаза Жака… Мириады этих глаз светятся в темноте неумолимым превосходством, ненавистью… Ждут знака, ждут срока… (Ох, не хочу, не хочу!)