Книга [Голово]ломка - Алексей Евдокимов

Два дня после Рождества, четыре до Нового года. Пустая пауза, пробел между двумя праздничными точками. В конторе почти никто не работает, к четырем дня все пропадают, страчиваются, по-чешски говоря, на полузаконных, но уважительных основаниях. Очкастый на своем подсолнечном «понтиаке» укатил в клуб. Долго сокрушался, бедолага, какая у него сложная жизнь высокого напряжения: сразу две party за вечер, как успеть, и вообще — хоть шофера бери, а то что же, не пить на первой? Прикол в том, что сокрушался он вполне всерьез. Ленивый же и работу не любящий Вадим ловил себя на том, что межпраздничная эта расслабуха, недельное провисание, — ему не в кайф. Совершенно непонятно было, что делать после этих самых четырех пи-эм. Он нацелился было на витьков подвальчик, — но, подумав, плюнул. Не каждый же день. «Рита» пришло, зная, что, вроде, должно бы прийти — и заранее зная, что не понадобится. Он посидел в «Пие мейстера» над высокой кружкой фирменного клюквенного грога (тамошний кельнер, харизматик и мастер своего дела, как-то срезал Вадима наповал уместной и неизвестной цитатой из Ларошфуко). Бессмысленно пошарабанился по центру, как бильярдный шар, наугад запущенный от борта. Домой не тянуло в упор. Вдруг пришла диковатая мысль о конторе. Вдруг показалась не такой дикой. Напротив, не лишенной извращенного обаяния. Там пусто. Никого. А у меня еще и пропуск при себе. На крыше однного из зданий, подступивших к площади с «лаймовскими», имени кондитерской фабрики, часами установили, слыхал Вадим, видеокамеру. Теперь культовый городской пейзаж, неизменное место встреч с неубывающим кворумом ожидающих под опрятной невысокой коричнево-желтой башенкой с простеньким белым циферблатом наверху, транслировался в Интернет он-лайн. Забиваешь мочалке стрелку — а сам, уютно расположившись в тепле перед монитором, потягиваешь чаек с лимоном и злорадно наблюдаешь, как дура топчется на морозе, переминается, зябнет, не решаясь слинять в ближайшее кафеюшное нутро… Кто-то, уютно сидящий сейчас в тепле перед монитором, потягивая чаек с лимоном, злорадно пронаблюдал, как Вадим пересек площадь и углубился в Старушку. На замызганном крыле царящего над парковкой Hotel De Rome огромного изначально белого «кадиллака» кто-то вывел прямо по грязи: «Танки не моют!» Добивая ирландца, Вадим суммировал дробную подробную брусчатку средь подозрительно тщательно вырезанных и расписанных трафаретов Старого Города, с постмодернистской жуликоватостью выдающего за аллюзию черепично-островерхий плагиат из Андерсена Г.Х. На углу скверика работала на скрипке девица в пончо, похожая на красивый негатив: очень смуглое лицо и выбеленные волосы. Смычок она, как токарь напильник, держала почти неподвижно, и искры отчаянной кельтской плясовой летели из-под него словно сами собой.

— Извините, можно с вами побеседовать? — глазированный вьюнош при коммивояжерской улыбке отработанным маневром отрезал Вадима от тротуара.

— Нельзя, — буркнул Вадим, пытаясь обойти коммивояжера с фланга. Тот, однако, вновь перетек и оформился прямо по курсу:

— Неужели вы не хотите знать свое будущее, — очень быстро и не снимая улыбки чесал он, — получить ответы на главные вопросы бытия и решить свои проблемы? Мы предлагаем вам универсальный…

Вадим досадливо вынул из настырной руки бумажку — ХРАМ СОБОРНЫХ ЭНЕРГИЙ, логотип: крест, вписанный в мандалу, на фоне звезды Давида, — смял и отправил в просительно разинутый скрипичный футляр у ног девицы-негатива. Будущее… Фьючер индефинит. На расстоянии четырех дней — его условная граница, линия перемены жизней. Четыре странных дня, когда любой, независимо от трезвости мышления, невольно подбивает кармические балансы прошедшего, заговаривает подступающее и сам почти верит в произносимые тосты про то, что следующий год будет не такой, как этот. Бегло оглянувшись — не бдят ли менты? — Вадим аккуратно поставил ноль три на мостовую. По левую руку голубовато светилась глубокая перспектива модного в среде небедной молодежи кафе «Ностальгия». Небедная молодежь в изобилии обреталась среди каскадов зелени за толстым высоким стеклом во всю стену. С холоднокровным любопытством поглядывала наружу на подглядывающих снаружи. Так посетители океанариума обмениваются взглядами с экзотическими цветастыми тропическими фишами, равнодушно висящими в электрически подкрашенной воде меж ракушечных гротов, фальшивых затонувших кораблей и художественно нагроможденных кораллов. Стекло «Ностальгии» было стеклом аквариума, определенно; неясно лишь, с какой его стороны тропические фиши. Тысячу раз Вадим следовал мимо этого стекла с работы и на работу. Он совершенно точно знал, что ничего не мешает ему зайти внутрь. Что у него частенько вполне хватает денег, чтобы посидеть за ностальгическим столиком. Что по биологическому возрасту и социальному статусу ему даже полагается временами за ним посиживать. Но не менее точно он знал, что никогда не зайдет и не посидит. Для этого ему требовалось сменить то ли легкие на жабры, то ли наоборот. Природа этого нутряного ощущения непреложно зоологического, на уровне не вида даже, а — класса или типа, различия, — при таком-то обилии внешних сходств! — неясна была и самому Вадиму. Они одевались, выглядели и даже вели себя почти так же. Слушали почти те же группы. Смотрели почти те же фильмы. Но отчего-то он начисто не понимал, откуда они взялись, зачем и за счет чего живут. НА что живут, черт побери. Он, пожалуй, мог предположить, что эти серийные, восставшие со страниц раздела «Вещи» «Плэйбоев», «Омов», «Мэн'с хэлсов» и «М-Вогов» завсегдатаи «Ностальгий», «Черных котов» и «Пепси-форумов», начинка «опелей» и «ауди», вешалки для костюмов Sir и колодки для ботинок Lloyd, — папенькины сынки и дочурки. Отпрыски разнокалиберных Цитронов. Мальчики и девочки-мажоры. Дети большого бизнеса, потихоньку пропивающие, проедающие, проезжающие, пронашивающие, проебывающие расходные части родительских состояний, выдранных с мясом у реальности в эпоху первоначального награбления. Но, во-первых, это все равно не объясняло бесчисленной их численности. А во-вторых — преисполняло Вадима острейшего презрения ко всей этой пробирочной популяции. Их хищных папашек можно было отчасти уважать — тем уважением, что коренится в инстинкте самосохранения, сиречь страхе. Так уважаешь девятиметрового гребнистого крокодила с давлением челюстей 200 кг на кв. см. — тупого, чешуйчатого, мерзкого, зато очень, очень большого и опасного. У ностальгических гомункулов не было даже всеядной витальности их предков. Ничего не было. Кроме бабок. Чужих. А иногда Вадим думал, что никакая они аллигаторам финансов и криминала не родня. Что на самом деле они — чудо генной инженерии и нанотехнологии, вундерваффе, советское оружие возмездия, взлелеянное в недрах «почтовых ящиков», сверхсекретных призрачных НИИ, собранное на высокотехнологичных линиях оборонных предприятий. Военные биороботы-хамелеоны, монстры мимикрии, неимоверно восприимчивые к установкам масскульта, идеально подстраивающиеся под господствующий стереотип поведения. Произведенные в огромном количестве для тайной переброски в стан потенциального натовского противника. Там, смешавшись с туземным буржуазным населением, они должны были в час Ч дня Д инициировать тайную боевую программу, и тогда… Они уже были расфасованы по армейским складам Западной Группы Войск, уже готовы к внедрению. Но тут по не зависящим от разработчиков и командования причинам кончился СССР — и начались первоначальное и все последующие награбления. Разработчиков спровадили в бессрочные неоплаченные отпуска, командование повело битвы за конвертируемую зелень, ЗГВ расформировали — и про вундерваффе все забыли. Несколько лет они лежали в своей пенопластовой коме на пыльных полках приватизированных, но так и не исследованных складов. И однажды случилось нечто. Замкнуло, например, проводку. И биороботы синхронно включились, распаковались, огляделись. Инфильтровались. Смешались. Приспособились. Влились. И теперь без конкретной оперативной задачи продолжают барражировать по расширившейся враждебной территории. С дремлющей личинкой боевой программы внутри. Пока — дремлющей.