Книга Бабл-гам - Лолита Пий

Я вырываю руку и шлю его ко всем чертям, нет, ну какая жопа, явился сюда вечером, меня даже не предупредил, на этом приеме будут все Канны, а как же я? Хоть бы иногда думал обо мне, обо мне, о моем имидже! На хрена мне сдался, а, еще один вечер в компании всяких бывших звезд, доживающих свой век и ползающих передо мной на брюхе, если я даже шампанского выпить не могу, потому что через три недели должна весить сорок пять кило, а все из-за этой несчастной рекламы японской косметики. Ну а если бы я не пришла, а? Бросила Дерека здесь одного? Нет, мне совершенно по фигу, если он снимет какую-нибудь чувиху, — он, бедный, от меня без ума. Я не хочу разговоров, вот и все: будут болтать на всех углах, что мы поцапались, что мы разошлись или просто что он оставил меня в «Эден Роке» и пошел по девкам — спасибо, я вовсе не собираюсь прослыть дурой! Не имею ни малейшего желания нарваться на будущей неделе на ядовитую заметку в каком-нибудь жалком журнальчике с намеками, что я пыталась покончить с собой, или я за решеткой, или лечусь от наркомании, или даже беременна, но миллиардер Дерек Делано, несмотря на недомогание подружки, топ-модели Манон Д., не отказался от роли светского льва и с улыбкой, хоть и в одиночестве, появился на приеме по случаю презентации…

— А что сегодня за презентация?

— Последней модели «Самсунга». Я купил «Самсунг».

…последней модели Самсунга, где его видели за приятной беседой с Кейт Мосс, или с какой-нибудь итальянской княжной, или с этой, как ее, которая лицо Guess.

— Он, естественно, с камерой, видео, и еще пишет DVD.

— О, помолчи, Дерек.

Вырываю флакон с кокаином из рук этого кретина Мирко и вдыхаю по меньшей мере трижды, потому что на горизонте уже кишмя кишат эти упыри-репортеры, целый рой, и я знаю, что максимум секунд через десять придется улыбаться, и от одной этой мысли вдыхаю еще и еще, все, что осталось.

— Отдай мой кокс! — стенает Мирко.

— Ой, иди возьми кассету с войнушкой и подрочи, а меня оставь в покое!

— Дорогая, тебе не следовало принимать кокаин, ты и так на седативах. — Это Дерек, сама забота и беспокойство.

— А еще на антидепрессантах, и, вообрази, впадаю в депрессию, как подумаю, что сейчас на меня нацелится вся эта шайка прилипал, а я зеленая как смерть и даже не успела сходить к парикмахеру!

— Ты хоть представляешь себе, что означает слово «служение»?

— Мой кокс, черт тебя дери, Манон!

— Лови, — весело говорю я, швыряя пузырек ему в физиономию, — там уже все равно ничего нет!

— Фу! Он был отвратный, ты сейчас будешь скрежетать зубами, как бешеный пес, а что до меня, то я сегодня под кетамином.

Фотографы толпятся перед нами.

— Будьте добры, Дерек!

— Дерек, встаньте сюда, пожалуйста!

— Дерек, будьте добры!

— А кетамин — это что? — спрашиваю я у Мирко, он в стороне, но в пределах досягаемости.

— Лошадиный транквилизатор.

— Чего?

— Дерек, пожалуйста!

— Лошадиный транквилизатор?

— Ага.

— Будьте добры, Дерек!

— Я тоже хочу. Дай сейчас же.

— Не дам.

— Мирко, ты забываешь, с кем говоришь.

Зубы у меня стиснуты, потому что главное — не переставать улыбаться, и тут я внезапно понимаю, что не знаю никого из подоспевших фотографов и что априори, как следствие, никто из подоспевших фотографов не знает меня, потому что они трещат кругом уже целую минуту, а меня никто не зовет, никто не достает всякими «будьте добры, Манон, сюда, ля-ля-тополя», я начинаю ненавидеть этот фестиваль, и когда все сваливают, потому что явилась не запылилась эта кривляка, последняя «мисс Франция», со своей дурацкой короной и мадам де Фонтене, я щиплю Дерека за руку и спрашиваю, что происходит.

— Дорогая, я знаю, как ты ненавидишь быть на виду, поэтому просил всех оставить тебя в покое.

— Скажи лучше, тебе осточертело, что я все время маячу рядом, эгоист несчастный!

— Манон, твоя паранойя становится утомительной. Кончай принимать себя за Джонни Холлидея.

— А ты кончай блеять.

Мы спускаемся по лестнице, толпа на нейтральной территории такая же, как в баре и в буфете, и это значит, что на вечер собрались не только пьянчужки, а еще — что раздачи мобильников еще не было. Просто немыслимо, с какой скоростью пустеет зал после раздачи подарков: 23.48 — шестьсот восемьдесят семь человек; 23.49 — раздача телефонов, часов, скутеров, ручных леопардов, чего угодно; 23.51 — уже не больше сорока двух человек; полночь — кончает работу бесплатный бар; 00.02 — последние гости покидают помещение; 00.10 — являются самые горькие пьяницы, отребье, которых не пригласили на ужин и которые толпой спешат на прием, как только он перестает быть для избранных. Спасайся кто может.

И вообще — спасайся, любой ценой, от всего, что не для избранных.

Пока Дерек отказывается от интервью для какого-то кабельного канала, я считаю знаменитостей и с облегчением убеждаюсь, что французов очень мало — французы все дешевки, — разве что эта кривляка «мисс Франция», и ее сводня-мамаша в шляпке, и несколько всеми забытых «лофтеров», забившихся в угол, а для поднятия уровня — Джой Старр без Беатрис Далль, или, наоборот, Беатрис Далль без Джоя Старра, я без очков и в трех метрах от себя ничего не вижу. Дерек назойливо пожирает меня глазами, меня это жутко бесит, и я знаком даю ему понять, что в его интересах от меня отвязаться, иначе я смоюсь с Колином Фарреллом, как все. В этот момент в двадцати сантиметрах от меня проходит Вернер Шрейер и не здоровается, хотя прекрасно меня видел, я хватаю его за руку и щиплю изо всех сил, он сердито оборачивается и обзывает меня сумасшедшей, в придачу по-английски. Тогда я спрашиваю его по-французски — ведь мы с ним всегда говорили по-французски, и я не вижу, с чего бы что-то изменилось, — издевается он надо мной, что ли. Он пристально смотрит на меня и молча удаляется. Тогда я как фурия кидаюсь к Дереку, тот как раз отказывается от интервью для Саnаl+, и ору:

— Вернер Шрейер со мной не поздоровался!

— А вы знакомы?

Бедный Дерек, вечно он в отрубе.

— Да, Дерек, мы знакомы, мы отпахали вместе две рекламные кампании, и ты там был!

— А, ээ, да…

Опять это блеяние, он меня достал.

— Дерек, — говорю я, — это не Вернер Шрейер. Это самозванец. Это опасный маньяк.

— Да нет, — отвечает он, помедлив, — просто… ты разве не знала, что у него, ээ, болезнь Альцгеймера?

— То есть?

— Ну да, классический случай, но, ээ, единственный в своем роде, очень ранний, бедняга, в двадцать-то девять лет, можешь себе представить?

Впервые за долгие недели я что-то ощущаю, по-моему, это сочувствие, и в восторге от того, что могу испытывать хоть какое-то чувство, оборачиваюсь к его объекту, но тут же падаю с небес на землю: объект ведет «приятную беседу» с Данни Миноуг.