Книга Невидимые руки - Стиг Сетербаккен

— У каждого человека своя манера переживать скорбь, — сказал он чуть погодя в ответ на вопрос, который, как он понял, я хочу задать. — Вы наверняка вели бы себя по-своему на моем месте. Так что если допрос закончен, то вам лучше уйти.

Он больше ничего не сказал, а кивнул в сторону двери, которая вела, видимо, на кухню.

Мы встали. Жена вошла, держа в руке кофейник.

— Уже уходите? — спросила она и испуганно вскинула брови.

У нее был совершенно другой вид, чем час назад, когда мы поздоровались. Тогда она казалась беззаботной, как будто и не слышала об исчезновении Марии.

— Все в порядке, дорогая, — сказал Веннельбу. — Ему надо в участок, он же на службе.

Она стояла, прислонившись к двери. Ее жалобный голос и угнетенный вид наводили на мысли о чем-то нездоровом, что ощущалось в стерильной обстановке этого дома.

Когда я открыл наружную дверь, Халвард остановил меня.

— Если вы наткнетесь на какие-нибудь улики… — он помедлил, — …тогда держите их при себе, не надо приходить и дергать меня. Вы делаете только хуже. Это понятно? Сообщите, когда ее найдете. А до этого я не хочу знать, чем вы там занимаетесь. Найдите ее и сообщите мне, хорошо?

Я не ответил.

— И мне кажется, что Ингер сказала бы вам то же самое. Ей и без того трудно, а вы заставляете ее заново все переживать.

Я вышел под дождь. После натопленной комнаты я испытал облегчение, оказавшись на улице под низким темным небом с косо бегущими черными полосами туч.

Веннельбу что-то прокричал мне вслед.

Я обернулся. Он стоял под козырьком парадного подъезда.

— Закройте дело! — кричал он. — Помощи от вас никакой!

Дождь стучал по мостовой. В окне я увидел чье-то бледное лицо. Я сначала подумал, что это не лицо, а отражение просвета между туч на стекле, но оно пошевелилось. Я подумал о будущем ребенке, которому суждено родиться в этом доме, прожить с родителями до четырнадцати лет и бесследно пропасть, будто его никогда не было на свете.

Анна-София позвонила мне на трубку в тот момент, когда Ингер открывала дверь.

— Где ты? — спросила она.

Я посмотрел на Ингер, она повернулась и ушла в комнату.

— Я на работе, — сказал я.

— Я только что звонила туда, — сказала она.

— Я не в кабинете, я в архиве.

Это получилось непроизвольно. Я не успел подумать, как уже сказал.

Пауза.

— Когда вернешься?

— Не знаю. Скоро позвоню, хорошо?

Еще пауза. Я слышал ее прерывистое дыхание. Или это был плач?

— Хорошо? — повторил я, но знал, что она не ответит.

Я прервал разговор и отключил мобильный телефон. Когда я вошел в комнату, Ингер уже поставила поднос с двумя стаканами на стол.

— Вы за рулем? — спросила она.

Я махнул рукой:

— Нет, у меня машина в ремонте.

Она открыла бутылку пива и налила мне.

— Если честно, в такую погоду, — сказал я, — пешком далеко не уйдешь…

Доверительный тон, которым я сказал это, вызвал странное ощущение. Словно я пришел не из-за Марии, а по какому-то другому поводу. Я пригубил пиво, почувствовал горьковатый привкус во рту, хотел сказать еще что-нибудь в том же роде, но в голову ничего не пришло.

— Что с женой? — спросила она.

— В каком смысле?

— У вас озабоченный вид.

Я пожал плечами.

— У вас такой вид, будто вы боитесь чего-то, — сказала она чуть погодя. — Будто вы боитесь за нее.

А потом после паузы:

— А может быть, боитесь ее?

Она сказала это едва слышно, словно сидела очень далеко от меня. Я подумал, что, если я отвечу, эта внезапно возникшая почти домашняя атмосфера разрушится и восстановить мы ее уже не сможем. Я выпил еще немного пива и почувствовал легкое головокружение.

— Она больна?

Я кивнул.

— Серьезно?

Я вдруг смутился, как мальчишка, заметив, какие красивые у нее губы.

— Не знаю, — честно сказал я. — Ее обследовали в клинике с головы до ног и ничего не нашли. Но и помочь не смогли.

— Но все-таки, что с ней?

— Я не понимаю. Врачи не понимают. Она тоже ничего не понимает.

Мы посидели молча. Ингер наполнила стаканы.

— Как ее зовут?

Я хотел ответить, но почему-то не смог заставить себя произнести ее имя.

— Кажется, она все время смотрит куда-то в пустоту как зачарованная, словно не может отвести взгляд…

— Когда это началось?

От непринужденности, с которой она задавала свои вопросы, у меня забегали мурашки по спине. Мне уже ничего не хотелось… Только быть здесь, сидеть рядом с ней, слушать ее голос, говорить с ней.

— Расскажите о вашей дочери, — попросил я.

Она растерянно взглянула на меня:

— О чем-нибудь конкретном?

— Нет, — сказал я. — Просто расскажите о ней. Какая она была?

Она долго сидела, пытаясь сосредоточиться, потом улыбнулась:

— Ну, роды были тяжелыми… Помню, я была измочалена, как боксер, добравшийся до седьмого раунда.

Мы засмеялись.

— Потом она много болела. Не ела ничего. Худела и худела, что бы мы в нее ни впихивали. Халвард…

Она помедлила, не зная, стоит ли упоминать его по имени.

— Халвард буквально стоял на ушах. Пробовал кормить всем подряд, в надежде, что она пристрастится хоть к чему-нибудь. Так продолжалось много лет. И вдруг кончилось. Она стала прибавлять в весе. Все стало, как и должно было быть, и никаких проблем больше не возникало, но странности были. Вернее, они остались, — сказала она. — Было во всем этом что-то странное. Как будто… Не знаю, как сказать. Но только казалось, что ему не нужна здоровая дочь. Я понимаю, звучит это не совсем правильно… Думаю, он чувствовал, что здоровый ребенок не так сильно зависит от отца, как больной… Чувствовал, но ничего с этим не мог поделать. Он даже стал терять интерес к ней, когда ему не надо было проявлять чрезмерную заботу. Я заметила это. Если раньше они были вот так, — она соединила указательные пальцы, — то потом он словно не мог отыскать того, что прежде их соединяло.

Она покачала головой.

— А может быть, мне так казалось. Не знаю, не уверена. Я говорила с ним об этом… Наверное, не надо было… Он отдалился от нее. Все больше и больше внимания ей должна была уделять я. Отвести в школу, привести после уроков, прийти на родительское собрание, записать на тренировки. Мы делили нашу жизнь поровну, а он оказался в стороне, сам по себе. Тогда и началось, мне кажется, то, что потом и привело нас к разводу. В каком-то смысле лучшими нашими годами оказались те, когда она была больна, когда мы не находили себе места от страха за ее жизнь и не знали, что еще мы можем для нее сделать.