Книга Портрет миссис Шарбук - Джеффри Форд

— Будем надеяться, что они сумеют остановить заразу.

— Если не сумеют, то мы все будем лить слезы в наше пиво. — И он мрачно улыбнулся.

По его неудачной шутке я понял, что разговор о происшествии закончен. Я с неподдельным интересом спросил, как поживает его живопись. У Силлса был огромный природный талант, и за прошедшие годы он, крадя время у своей работы, жены и детей, сумел стать весьма достойным миниатюристом. Некоторые его работы были не больше портсигара, а многие детали были выполнены кисточкой всего с двумя тонкими волосками. По его словам, он только что закончил серию портретов преступников, и некоторые из них будут представлены на групповой выставке в Академии художеств.

— Она открывается на следующей неделе, — сообщил он, сделав шаг вперед, чтобы пожать мне руку. — Скажи Шенцу — пусть тоже придет.

— Непременно, — сказал я и обменялся с ним рукопожатием.

Прежде чем уйти, он сказал, понизив голос:

— И помни, Пьямбо, чем меньше мы знаем, тем лучше.

— Моя память — чистый лист.

— Спасибо. — И он пошел прочь.

Зайдя в дом, я сразу же направился в спальню, сбросил с себя пальто и другую одежду, оставив ее кучей лежать на полу. Мне казалось, что я сейчас усну стоя, но нужно было сделать еще одну вещь. Нужно было разобраться с моим этюдником — с набросками, сделанными у миссис Шарбук. Я взял этюдник с собой в кровать и, удобно устроившись на подушках, принялся просматривать то, что у меня получилось.

Я пролистал страницы с соседским котом, Самантой в кимоно, телефонным столбом на Восточном Бродвее неподалеку от Общества помощи детям, золотой рыбкой Рида, портретом молодого писателя за угловым столиком в кафетерии Билли Моулда. Наконец я добрался до первого наброска, сделанного в гостиной миссис Шарбук. Я вглядывался в него несколько мгновений, потом перевернул этюдник — может, я, рисуя, держал его вверх ногами. Но так или иначе я видел перед собой нечто бесформенное, сотканное из рваных линий. Как я ни старался, но различить в этом хаосе фигуру женщины не смог. По правде говоря, я не смог различить никакой фигуры вообще.

В раздражении я перевернул страницу. И опять — всего лишь тень облака. Следующая страница — снова грязь, разведенная угольным карандашом. Ни одного узнаваемого росчерка. Я лежал недоумевая — что же за тень, казалось мне, вижу я на ширме? Я вспомнил, что в какой-то момент мне представилось, будто я и в самом деле уловил очертания женского профиля, но увиденное в этюднике наводило меня на мысль — уж не мои ли собственные черты неосознанно выводила рука после бессонной ночи? Пока миссис Шарбук морочила меня своей байкой о том, как она позволила воображению вторгнуться в реальность, я превзошел ее и позволил басне воплотиться в жизнь. Неотчетливые движения тени превратились в женщину.

Я чертыхнулся и с силой отшвырнул этюдник. Он ударился о верхний угол шкафа, перевернулся в воздухе, стукнулся о подлокотник кресла и приземлился — ей-богу, не вру — прямо в корзинку с мусором, стоявшую в углу. Как говорила миссис Шарбук, в мире не бывает случайностей. Глаза мои закрылись, и я провалился в снежный сон.

ЖЕНЩИНА-МЕЧТА

Пришла суббота, а вместе с ней — и желание взяться за кисть. Я поднялся рано, хорошо выспавшийся, и отправился завтракать к Греншоу на Седьмую авеню. После жирного стейка с яйцами, двух чашек кофе, трех сигарет и статьи в «Таймс» о захватах участков в Чероки-Крик, штат Оклахома, где люди убивали друг друга за клочок земли, я вернулся домой, к эфемерным поискам неуловимой миссис Шарбук.

Холст в моей студии был уже натянут и готов и ждал, когда я атакую его красками. Из-за суеты последних дней (открытия портрета миссис Рид, разговоров из-за ширмы, спектакля Саманты, моего визита к Шенцу) я вот уже целую неделю не брал в руки кисть. Демон внутри меня, тот, которого можно было утихомирить только нанесением пигмента на холст, проявлял нетерпение. Я приготовил палитру и, обмакнув кисть в охру, сделал заявку на собственный клочок пространства. И тут несуществующий призрак миссис Шарбук возник перед моим мысленным взором во всей своей бесплотности: передо мной колебались складки ее воображаемого платья, распустилась пышным цветком объемная пустота ее волос. Ее изысканное неприсутствие вытеснило всех остальных, укротило нетерпение моего внутреннего демона, свело на нет желание творить. Кисть остановилась в дюйме от холста, и рука медленно отвела ее назад. Я положил палитру и сел, чувствуя, что потерпел полное поражение.

Я очень долго разглядывал терпеливо ждущий четырехугольник на мольберте передо мной — разглядывал, и больше ничего. Как это происходило обычно, когда я пытался представить ее, она наконец-то возникла из ядовитой дымки небытия, и я увидел женщину; но так же, как Протей из «Одиссеи»[28], чьи очертания бесконечно менялись благодаря его способности к превращениям, она становилась многими женщинами. Я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь остановить эту быструю метаморфозу — из блондинки в брюнетку, из брюнетки в рыжую. Этот процесс изматывал меня, я словно пытался понять, когда именно следует шагнуть на быстро вращающуюся карусель.

В то утро меня впервые поразило, что каждое воплощение, представавшее перед моими глазами, служило примером классической красоты. Но была ли миссис Шарбук красива? По правде говоря, что-то иное мне и в голову не приходило. Из сотен обликов миссис Шарбук, что являлись мне с тех пор, как я принял ее заказ, не было ни одного невзрачного. «Бог ты мой, — подумал я. — А что, если она жуткая уродина?» И хотя женщины, мелькавшие перед моим умственным взором, по-прежнему были красивы, другая часть моего мозга — та, что не связана со зрительными образами, — допускала мысль о коренастой, даже тучной женщине. Может, я ошибся в оценке ее возраста, и она моложе меня или, напротив, морщинистая старуха. А что, если она худая, как доска, плоскогрудая, косоглазая, с торчащими зубами?

Вот тогда-то я и понял, что мои собственные сексуальные желания, мои нелепые мужские представления об этой женщине никогда не позволят миссис Шарбук быть самой собой. Я был обречен написать портрет некой идеальной женщины-мечты, говорящий обо мне больше, чем о ней. Бог ты мой, я был Ридом. Я помню, как М. Саботт рассказывал мне о природе портрета. «Пойми вот что, Пьямбо. Первый урок состоит в том, что каждый портрет в некотором смысле — автопортрет, а каждый автопортрет — портрет». Мысли мои пребывали в смятении, тело было совершенно парализовано. Если бы меня не вывел из этого состояния стук в дверь, то я бы в конце концов отправился на поиски бутылки.

На ступеньках передо мной стояла Саманта, снимая палец за пальцем перчатки с рук. Ее темные волосы были зачесаны назад и заплетены в сложные косички, а лицо светилось в лучах утреннего субботнего солнца. Она озорно улыбалась, и когда я увидел ее, все следы ускользающей от меня, переменчивой миссис Шарбук мигом стерлись в голове.