Книга Внедрение - Евгений Вышенков

Полковник замолчал, аккуратно погасил в пепельнице окурок. Встал и закончил свою мысль:

– Вот что, дети… хозяева лагеря…[14]Сворачивайте банкет… Жопу за собой подотрите.

Рубанков и Чернояров переглянулись. Губа без особого расположения, но с легким сожалением почесал за ухом:

– А куда его девать-то?

Крылов, еле сдерживаясь, сжал побелевшие губы в линию:

– Выводите его на Шпалерную и отпустите.

– Как… – недоуменно начал было переспрашивать Чернота.

Но Петр Андреевич перебил его, рявкнув так, что зазвенела дешевенькая люстра:

– А как заводили – через главный вход!! А ты как думал?! Мы его «убойщикам» отдадим? Мол, берите, мы его били-били, наконец он признался, что в федеральном розыске!

Крылов направился было к двери, но вдруг остановился и снова обернулся к онемевшим операм:

– А-а!! Фраера, в карты проиграю!!

Чернота шумно сглотнул. Полковник брезгливо посмотрел на него, потом перевел взгляд на Лаврентия. Толик вроде очухивался понемногу, по крайней мере, начал шевелиться на полу. Крылов присел на корточки, вгляделся в лицо задержанного, вернее – в жуткую маску, бывшую раньше лицом, усмехнулся и сказал:

– А я братца твоего знавал… по лагерю… Характерный такой, все в БУРе[15]отсиживался… И ты, видать, в него…

– У нас… кровь… густая… – еле ворочая языком, прохрипел Лавренев.

– А у покойников твоих?! – Крылов схватил Толика одной рукой за рубаху у горла, резко встал и разжал кулак. Лаврентий кулем шлепнулся обратно на пол. Полковник скривился, встряхнул пятерней, будто к ней пристало что-то липкое, и вышел из кабинета, шарахнув на прощание дверью – от души.

…Лавренева кое-как помыли, попоили чаем, а потом по-тихому, под руки, помогая ему переставлять ноги, вывели на Шпалерную. При трогательном прощании обошлись без рукопожатий…

А Крылов потом, скрывая злость на свою «гвардию», пару дней наблюдал за тем, как «убойщики» пасут подельника Лаврентия, чтобы тот вывел их на самого Толика… Это все Ильюхин понял уже после того, как отдел убийств в конце концов накрыл-таки хату, снимаемую Лавреневым. Но Толик им дверь не открыл. Поскольку был мертв. Все это выяснилось после вышибания дверей. То да се да трали-вали… Ильюхин сразу почуял недоброе. Хапнули подельника мертвеца, потом еще нескольких приятелей. Всех их тщательно опросили, и один из них, перед заходом в МИВС, сообщил, что Лаврентия забили в ментовке, потом выпустили, а он потом помер.

– Видно, хорошо попали – что-то там внутри у Толяна оборвалось, – так прокомментировал безвременную кончину Лавренева его кореш.

Потом патологоанатом устно (для начала) подтвердил причину смерти Лаврентия. Ильюхин занервничал. Начались движения внутри уголовного розыска. Нашелся сотрудник квартирного отдела, который оперативно подтвердил Виталию Петровичу, что видел Лавренева в конторе. Он назвал точное число, Ильюхин восстановил по памяти этот день, вспомнил истерику Крылова у Доски почета, вспомнил, как потом Петр Андреевич будто невзначай интересовался ходом мероприятий по подельнику Лаврентия… Нет, сначала Виталий Петрович к глаголу «забили» отнесся с недоверием, хотя и знал, что «разбойный» славится рукоприкладством. Но на всякий случай Ильюхин инициировал уже почти официальные нешуточные выяснения. Для начала стали разбираться в том, как Лавренев попал на Литейный и почему, собственно, вышел.

Губа взял все объяснения на себя и выдвинул смешную версию – да, мол, задерживали, но по другому делу и как возможного источника информации. А Лаврентий, дескать, хитрован такой, представился другими данными и всех надул. Так что, когда Толик был в разбойном, все думали, будто это не Толик. Да, мол, виноваты, но не специально, а потому что. Все это Рубанков излагал убедительно, с мельчайшими подробностями, и даже показывал какое-то объяснение с какой-то подписью. Однако Ильюхина сия ахинея не убедила, вернее, почти убедила, но в обратном. Виталий Петрович помучился, подергался, попереживал и решил зайти прямо к Крылову, чтобы не играть в кошки-мышки.

Петр Андреевич встретил его любезно, заварганил чай, но на все сомнения Ильюхина отреагировал как-то уж очень спокойно, почти даже равнодушно:

– Бывает… По-разному бывает… И так бывает, и сяк бывает… Мало ли что они поют. Послушаешь, так всех их забивают, и каждого второго – обязательно насмерть. Это, знаешь, как в лагере – там ежели «гонялки» послушать, так все сидят ни за что либо, по крайней мере, – не за свое. Всем мусора внаглую чегой-то чужое нацепили. Чего ты от меня хочешь, я не пойму? Виталий, неужели мы будем такой вот ерундой заниматься?

Ильюхин молча вышел. Ему было очень неспокойно. Он уже догадывался по обрывкам информации, что Лаврентия били за стрельбу в лифте. Виталию Петровичу очень хотелось узнать, был ли Толик на самом деле причастен к этой стрельбе, но у покойника-то уже не спросишь, а «разбойный» пошел в глухой отказ, заняв круговую оборону с такой же порукой.

Поздно вечером Ильюхин засобирался домой и, когда уже шел на выход, в длинном пустом коридоре вдруг увидел спину Крылова. Петр Андреевич, видимо, узнал шаги Виталия Петровича или почуял его спиной, что ли, он странно остановился и ждал, не оборачиваясь.

Ильюхин молча подходил, Крылов стоял и смотрел вперед. Виталий Петрович остановился в шаге от одинокой фигуры и спросил после короткой паузы:

– Так, говорят, все же – били?

– Хуже, – со спокойной демонстративностью ответил Крылов и зашагал дальше, так ни разу и не обернувшись.

Ильюхин остался стоять. Вот теперь он принципиально понял все и по-настоящему ужаснулся. И даже не тому конкретно, что произошло с задержанным Лавреневым, а тому, что все это, видимо, происходит уже давно. Полковник припомнил еще пару умерших при странных обстоятельствах, и ему в буквальном смысле стало холодно. Виталий Петрович развернулся и пошел обратно в свой кабинет, лихорадочно думая на ходу: «Их надо… как-то изолировать… Это уже не розыск, это… Это какой-то пытошный приказ!» При этом он злился сам на себя – за сумбур в мыслях.

В кабинете Ильюхин долго ходил из угла в угол и курил одну сигарету за другой. Он понимал, что у него, по сути, есть два диаметрально противоположных варианта решения на выбор: херить всю эту бодягу с Лаврентием или же нет. Если херить, то… пакостно как-то получится, вроде как при тебе беспредел лютый творят, а ты по дипломатическим соображениям делаешь вид, будто не замечаешь, хотя этот беспредел уже практически по тебе же и бьет уже… А если не херить, то это значит в открытую всем сказать, что он постарается доказать… то есть – уволить… нет, при таких раскладах не уволить получается, а посадить… Кошмар какой-то!