Книга Шуаны, или Бретань в 1799 году - Оноре де Бальзак

— Славный парень наш Мерль, веселый! — продолжал Жерар, заметив, что Мерль отстает для того, чтобы карета постепенно его догнала. — Единственный человек, который может пошутить над смертью товарища, и никто за это не обвинит его в бесчувственности.

— Настоящий французский солдат! — серьезно ответил Юло.

— Ого! Смотрите, подтягивает на плечи эполеты, чтобы видно было, что он капитан, — смеясь, воскликнул Жерар. — Как будто чин имеет большое значение в этих делах!

В экипаже, к которому старался приблизиться Мерль, действительно ехали две женщины: одна из них, видимо, была служанка, другая — ее госпожа.

— Такие женщины всегда орудуют вдвоем, — проворчал Юло.

То впереди, то позади кареты гарцевал на лошади сухопарый, невысокий человек; он, казалось, сопровождал этих привилегированных путешественниц, но никто не замечал, чтобы он обратился к ним хоть с одним словом. Это молчание — доказательство презрения или почтительности, — многочисленные баулы и картонки той женщины, которую Юло называл принцессой, — все вплоть до костюма ее кавалера еще больше раздражало Юло. Костюм незнакомца представлял точный сколок моды того времени, которая породила бесчисленные карикатуры на так называемых «невероятных». Вообразите себе человека, одетого во фрак, спереди столь короткий, что жилет выступал из-под него на пять-шесть дюймов, а сзади украшенный длинными фалдами, действительно напоминавшими «рыбий хвост», как их тогда именовали, пышный галстук описывал вокруг шеи столько оборотов, что голова, торчавшая из этого кисейного лабиринта, почти оправдывала гастрономическое сравнение капитана Мерля. Незнакомец носил панталоны в обтяжку и высокие «суворовские» сапоги. Огромная камея, белая, на голубом фоне, служила булавкой для галстука, из-за пояса свешивались параллельно друг другу две часовые цепочки; волосы локонами окаймляли щеки и, спускаясь на лоб, почти совсем закрывали его. И, наконец, в качестве последнего украшения воротник сорочки и фрака поднимался так высоко, что голова напоминала букет в бумажной розетке. К этим вычурным ухищрениям туалета, которые противоречили друг другу, а не создавали гармонического целого, добавьте забавные контрасты цветов: желтые панталоны, красный жилет, фрак оттенка корицы, — и вы получите верное представление о высшей изысканности той моды, которой повиновались все щеголи в начале периода Консульства. Казалось, этот нелепый костюм был нарочно придуман для того, чтобы подвергнуть испытанию природную грацию и доказать, что нет ничего столь смехотворного, чего не могла бы узаконить мода. Всаднику на вид было лет тридцать, хотя в действительности ему едва минуло двадцать два; возможно, на внешности его отразились кутежи или же опасности той эпохи. Несмотря на шутовской костюм, в его манерах была известная элегантность, свойственная человеку благовоспитанному. Когда капитан очутился возле кареты, щеголь, видимо, угадал его намерения и, как будто желая ему помочь, придержал свою лошадь. Бросив на него сардонический взгляд, Мерль увидел непроницаемое лицо человека, приученного превратностями времени революции скрывать всякое движение чувства. Лишь только дамы заметили загнувшийся край старой треуголки и эполет капитана Мерля, ангельски нежный голосок промолвил:

— Господин офицер, не будете ли вы так любезны сказать, где мы сейчас находимся?

Есть неизъяснимое очарование в вопросе, который задает случайному спутнику молодая незнакомая путешественница: в самом незначительном ее слове как будто таится целый роман, а если она, опираясь на свою женскую слабость или неведение жизни, просит в чем-нибудь покровительства, разве не возникает у любого мужчины склонность создать несбыточную сказку, в которой ему выпадет роль счастливца? Поэтому простые слова «господин офицер» и учтивая форма вопроса внесли небывалое смятение в сердце капитана. Он попытался рассмотреть путешественницу, но был весьма разочарован: ревнивая вуаль скрывала ее черты, и он едва мог увидеть глаза, блестевшие сквозь шелковую дымку, как два оникса, озаренные солнцем.

— Вы теперь в одном лье от Алансона, сударыня.

— Алансон? Уже?

И незнакомка, не прибавив больше ни слова, откинулась, или, вернее, отклонилась, к стенке кареты.

— Алансон? — повторила вторая женщина, вероятно, пробудившись от сна. — Вы снова увидите родные места...

Она взглянула на капитана и умолкла. Мерль, обманувшись в своей надежде полюбоваться прекрасной незнакомкой, принялся разглядывать ее спутницу. Это была девушка лет двадцати шести, белокурая, статная, блиставшая свежестью и ярким, здоровым румянцем, отличающими женщин Валоньи, Байе и окрестностей Алансона. Взгляд ее голубых глаз не говорил о большом уме, но выражал несомненную твердость характера, сочетавшуюся с нежностью души. Платье на ней было из темненькой материи. Волосы были подобраны, по нормандскому обычаю, под небольшой чепчик, и эта незатейливая прическа придавала ее лицу прелесть милой простоты. Весь ее облик, не отличаясь условной салонной аристократичностью, не был, однако, лишен естественного достоинства скромной молодой девушки, которая может спокойно оглянуться на свое прошлое, не находя в нем никаких причин для раскаяния. Капитан Мерль с первого взгляда угадал в ней полевой цветок, перенесенный в парижские теплицы, где сосредоточено столько лучей, иссушающих душу, и все же не утративший там ни чистоты своих красок, ни сельской искренности. Наивный вид этой девушки и скромный ее взгляд говорили, что она не ищет собеседника. В самом деле, как только офицер удалился от кареты, обе незнакомки принялись разговаривать, и тихие голоса их еле долетали до его слуха.

— Вы собрались так поспешно, что не успели даже одеться в дорогу, — сказала молодая крестьянка. — Хороши вы теперь! Если мы едем дальше Алансона, вам обязательно надо там переменить туалет...

— Ах, ах, Франсина! — воскликнула незнакомка.

— Что скажете?

— Вот уже третий раз ты пытаешься узнать, куда и зачем мы едем.

— Разве я сказала хоть слово об этом? Я не заслужила такого упрека!..

— О, я прекрасно заметила твои уловки! Ведь теперь ты не такая наивная простушка, как раньше: ты побывала в моей школе и немножко научилась хитрить. Прямые вопросы ты уже считаешь нелепыми. И ты права, дитя мое. Из всех существующих способов выведать тайну — это, по-моему, самый глупый.

— Ну что ж, — промолвила Франсина, — видно, от вас ничего не скроешь. Но сознайтесь, Мари, что ваше поведение возбудило бы любопытство даже у святого. Вчера утром вы без денег, а сегодня у вас полны руки золота. В Мортани вам дают ограбленную почтовую карету, заменив убитого кучера другим, вас охраняют правительственные войска и сопровождает человек, которого я считаю вашим злым гением...

— Кто? Корантен? — спросила молодая незнакомка, указав рукой на всадника, и два эти слова были произнесены с глубочайшим презрением, которое сказалось даже в ее жесте. — Слушай, Франсина, ты помнишь мою обезьяну Патриота? Помнишь, я приучила ее передразнивать Дантона? Как она нас забавляла!

— Помню, мадмуазель.