Книга Пьеретта - Оноре де Бальзак

Пьеретте стало стыдно, что ее бранят при посторонних, и она тихонько вышла.

— Ума не приложу, как нам справиться с этим неугомонным ребенком, — сказал Рогрон.

— Да ведь она уже большая, ее можно отдать в пансион, — заметила г-жа Винэ.

Снова Винэ без слов, одним лишь повелительным взглядом призвал к молчанию свою жену, которую остерегался посвящать в планы, составленные им вместе с полковником относительно холостяка и старой девы.

— Вот что значит взвалить на себя заботу о чужих детях! — воскликнул полковник. — А ведь вы могли бы иметь еще и своих собственных — вы сами или ваш брат. Почему бы кому-нибудь из вас не обзавестись семьей?

Сильвия весьма благосклонно взглянула на полковника: впервые за всю свою жизнь она встретила мужчину, которому не показалось нелепым предположение, что она может выйти замуж.

— Но госпожа Винэ права! — сказал Рогрон. — Надо обуздать Пьеретту. Учитель обойдется ведь не слишком дорого.

Сильвия так поглощена была словами полковника, что ничего не ответила брату.

— Если бы вы пожелали только внести залог, чтобы открыть оппозиционную газету, о которой мы с вами толковали, вы получили бы учителя для вашей маленькой кузины в лице ответственного редактора; мы пригласили бы этого несчастного школьного учителя, пострадавшего от церковников. Жена права: Пьеретта — алмаз, но требующий шлифовки, — сказал Винэ Рогрону.

— Я полагала, что вы — барон, — обратилась Сильвия к полковнику во время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел в задумчивости.

— Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, после битвы при Нанжи, — там полк мой проявил чудеса храбрости. Где мне было раздобыть в те времена протекцию и деньги, чтобы провести это дело в узаконенной форме через государственную канцелярию? С баронским титулом будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот пятнадцатом году: только революция вернет их мне.

— Если бы вы могли выдать мне закладную, — ответил наконец Рогрон стряпчему, — я бы внес, пожалуй, залог.

— Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, — сказал Винэ. — Газета принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов и их присных.

— Это как же так? — спросила Сильвия.

Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся объяснять, какой вес приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам, издавая «независимую газету» для округа Провена. А в это время Пьеретта плакала горючими слезами; и разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более не права, чем она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть рука дающего и милосердие не должно знать границ. Она ненавидела свои красивые платья и все, что для нее делалось. Слишком дорогой ценой приходилось платить за эти благодеяния. Она плакала с досады, что дала повод бранить себя, и твердо решила — бедняжка! — вести себя так, чтобы родственникам не в чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья, не подозревая, что в этот самый миг в гостиной готовились для нее новые горести. Через несколько дней у Пьеретты действительно появился учитель, обучавший ее грамоте. Она должна была учиться читать, писать и считать. Обучение Пьеретты вызвало настоящий разгром в доме Рогронов. Чернильные пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради и перья, песок для присыпки чернил — на обивке мебели; книги, растрепанные, разорванные во время приготовления уроков. Ей уже твердили — ив каких словах! — о необходимости самой себе зарабатывать на хлеб и не быть в тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала, как к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно сжималось, а сердце так и колотилось в груди. Она глотала слезы, ибо считалось, что слезами она наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам. Рогрон зажил своей привычной жизнью; он бранил Пьеретту, как некогда бранил своих приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить уроки; он стал свирепым гувернером бедного ребенка. Сильвия, с другой стороны, считала своим долгом научить Пьеретту тем немногим женским рукоделиям, которые знала сама.

Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера. Эти ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка, и постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой строгости. Строгость их вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту, начав учиться слишком поздно, не отличалась большой понятливостью. Ее учителя не обладали искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы — в чем и состоит отличие домашнего обучения от школьного. Пьеретта, таким образом, была гораздо менее виновата, чем ее родные. Ей очень туго давались начатки знаний. За каждый пустяк ее обзывали глупой, бестолковой, безмозглой, косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных она ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась какая-то овечья тупость: она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала, все было плохо, осуждалось, истолковывалось в дурную сторону. Она во всем подчинилась деспотизму своей кузины, ждала ее приказаний и, замкнувшись в пассивной покорности, молчала. Ее румяные щечки стали блекнуть. Временами она жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: «Где болит?» — девочка, чувствуя общее недомогание, отвечала: «Везде!»

— Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас бы давно уже в живых не было, — отвечала Сильвия.

— Может болеть грудь, — назидательно говорил Рогрон, — зубы, голова, ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит: «Везде!» Если болит «везде», значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь знать, что ты такое? Ты просто пустомеля.

Убедившись, что на свои наивные замечания — плоды пробуждающегося разума — она слышит в ответ одни лишь избитые фразы, которые, как подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта в конце концов замкнулась в себе.

— Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! — говорил ей Рогрон.

Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и хрупкий цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это тайком с тех пор, как за все свои заботы о наследнице хозяев она однажды вечером получила от Сильвии нагоняй.

— Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом здоровье от этого стало хуже? — сказала Сильвия. — Вы сделаете из Пьеретты «нюню». (Любимое словечко рогроновского словаря для обозначения людей болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове этого маленького ангела видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся в этой юной душе, безжалостно растаптывали. Жестокие удары обрушивались на чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям, — ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью.

— Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? — грубо спрашивал ее Рогрон. — Ведь недаром же ты ко мне так ластишься.