Книга Девочка на шаре - Марина Друбецкая

— Послушайте, Ленни, — лихорадочно зашептал Неточка. — Я на поклонах выйду на сцену с букетом. Вы непременно меня снимите! Непременно!

— Снимем, снимем. — Ленни похлопала его по руке.

Съемка спектакля шла благополучно. Иван Москвин в роли Фомы Опискина был неподражаем, но Ленни и Колбридж понимающе переглядывались: съемка вряд ли получится хорошей. Специальный свет поставить не разрешили. Москвин то вбегал в кадр, то выбегал. Никакого целостного ощущения. Как бы не оказалось, что Станиславский прав — кубистическая галиматья, однако, получится. Сняли один моток пленки. Перезарядили камеру и приготовили к поклонам артистов. Овация не заставила себя ждать. Зажегся свет. Ленни дала сигнал «мотор», и камера застрекотала. Из правой кулисы на сцену вышел Станиславский, поклонился. Восторженная публика понесла цветы. Появился и Буслаев со своим букетом. Приблизился к Станиславскому и посмотрел в сторону Ленни. Она улыбнулась ему. Вдруг Буслаев отшвырнул букет в сторону, вытащил из кармана револьвер, уронил, поднял и… навел на Станиславского.

Ленни показалось, что идет замедленная съемка. Что происходит? Зачем? Неточка что-то кричал: «Футуризм отменяет…» Мелькнуло воспоминание: Неточка из-под стола метит в Маяковского. Наверно, пистоль маскарадный, он, конечно, не заряжен. Но Неточка взводит курок… «Футуризм отменяет психологический театр! Нет — мозгокопательству! Да — полету механического глаза!»

— Стоп! — растерянно произнесла Ленни. Колбридж остановил камеру.

Ее «стоп» громом разнеслось в кромешной тишине замеревшего зала. Буслаев обернулся к киносъемщикам. Их камера замерла. Замер и Буслаев. В голове у него строчка за строчкой стрелял манифест. Он готовил эстетический подвиг. Продумывал нюансы. Не одну неделю. Настоящее произведение разрушительного футуристического искусства должно быть зафиксировано царицей-кинокамерой, чтобы впоследствии не было никаких ложных инсинуаций, толкований. Футурист идет на войну, войдет в кадр и победит. Весь мир узнает. Узнает! Узнает! Но камера остановилась. Они нарушают его тщательно продуманную концепцию. Неточка отвернулся от Станиславского, который застыл, придерживая пенсне. Оцепенели и другие артисты, будто играли финал «Ревизора». Один из актеров воспользовался замешательством безумца и рухнул на Станиславского, прикрыв его своим телом. Безумец посмотрел Ленни в глаза и выстрелил. Зал ахнул. Ленни зажмурилась. Обжигающая боль в плече брызнула фейерверком. Ей показалось, что брызнули и наряженные зрители, разлетевшись под куполом цирка. Кто опишет Эйсбару эту сцену?

— Колбридж, пленки… спрячьте пленки … — И Ленни потеряла сознание.

Глава 7

Первый успех Ожогина и Чардынина

— Вот сюда пожалуйте. Осторожненько, тут у нас не совсем чисто. Придется постоять, вы уж извините. Ни одного свободного места. Не поверите, третий день очереди в кассу.

— Отчего же не поверим… — пробормотал Ожогин.

— Да я и сам не верю! Никогда такого не бывало! Публика прямо с ума посходила! Вчера у входа поймали мальчишку, так продавал билеты втридорога против цены. И что вы думаете, покупали! И что в нем публика находит, прямо не знаю!

— Я тоже, — признался Ожогин.

Чардынин посмотрел на него с укоризной. Спотыкаясь в темноте, они пробирались задними коридорами одесского синематографического театра «Версаль» к зрительному залу. Директор то и дело извинялся, всплескивал руками, умолял «не поранить ножку» и, поминутно оглядываясь на Ожогина и Чардынина, с тревогой вглядывался в их лица: может, они знают отгадку, чем пленяет зрителей этот «замороженный», эта «кислая мина», это «каменное лицо», как публика уже прозвала Бориса Кторова.

Наконец они оказались в фойе, завешанном плакатами: очень крупно бесстрастное лицо с грустными глазами, сверху надпись: «Печальный клоун», снизу еще одна: «Он заставит вас плакать… от смеха». Такие плакаты висели во всех кинотеатрах, где шла фильма с участием печального клоуна, и на театральных тумбах, и на стенах домов, и на трамвайных боках. Ожогин и Чардынин вошли в темный зал. Фильма уже шла. Прислонившись к стене, они смотрели не на экран, а на публику, отмечая малейшие реакции, запоминая, в каких местах смеются громче, в каких — затихают, в каких — начинают шуршать конфетными обертками, а в каких — замирают, буквально утянутые в экран странным немигающим взглядом Кторова. Собственно, именно за этим они и приехали в Одессу, как перед тем ездили в Симферополь, Севастополь, по всему побережью, даже до Ростова добрались. Публика! Все ради публики!

Первую фильму Кторова выпустили к осени. Чардынин сделал почти невозможное: договорился о показе почитай во всех городах южных губерний, где имелся хотя бы один кинотеатр. Сам ездил, сам уговаривал владельцев, расхваливая с несвойственным ему страстным красноречием никому не известного комика, под которого требовал — не требовал, убеждал! — изъять из репертуара фильмы с самим Жоржем Александриди! Соглашались, как правило, на один-два, редко на три сеанса. Чардынин радостно потирал руки и просил телеграфировать о продолжении показов. Владельцы и директора смотрели на него как на сумасшедшего и… телеграфировали на другой же день. «Кторов тчк два месяца тчк Двойная цена тчк», — гласила одна такая депеша.

Кторов во всех смыслах оказался находкой. Ему, к примеру, не нужны были сценаристы. Собственно сами сценарии ему тоже были не нужны. Казалось, он не придумывает трюки, а ловит их из воздуха, тут же переплавляет в репризы, из которых сплетает сюжеты. Вареное яйцо, подхваченное на плоское скользкое стеклянное блюдо, становилось живым героем десятиминутной сценки. Кторов пытался удержать его на блюде, изгибался, извивался, кувыркался, уговаривал яйцо не падать на пол, боролся с ним, подлизывался, кокетничал и — в результате сам падал в грязь, так ни разу и не упустив яйцо с блюда. Сценку сняли с одного дубля. Вода, выплеснувшаяся из стакана, не успев долететь до пола, подхватывалась в тот же стакан. Детский велосипед — Кторов с трудом взгромоздился на него, растопырив коленки, — превращался в строптивого Росинанта: брыкался, вставал на дыбы, а то и на переднее колесо, ломался, плевался деталями и вновь собирался целехоньким, но ни разу не сбросил с себя печального рыцаря. Все, к чему прикасался Кторов, становилось материалом для его безудержной фантазии. Он никогда не фонтанировал идеями, не захлебывался словами, рассказывая о своих затеях, не бурлил, не кипел, просто тихо смотрел на часы — и на следующий день стрелки вдруг начинали бешено крутиться навстречу друг другу. Режиссер ему тоже не был нужен. Он сам выстраивал сцены, никогда нигде не учась (как-то в разговоре выяснилось, что он и в гимназию-то ходил всего год), он интуитивно чувствовал, как поставить камеру и свет. Иногда целыми днями корпел над какими-то рейками и железками, прилаживал друг к дружке, сверлил дырочки, а через неделю-другую рабочие устанавливали на площадке дом, стены которого одним нажатием кнопки разваливались и собирались снова. Однажды притащил на площадку два ветродуя и устроил ураган. Барахтался в нем, как в морских волнах, взлетал вверх, цеплялся за ветки деревьев. Потом подставил под свой разборный домик мотор, велел рабочим крутить его, и дом тоже закрутился, от быстрого движения то раскидывая стены в стороны, как бабочка, то складывая их. Сам же Кторов, уцепившись за угол, крутился вместе с домом, зависнув параллельно земле.