Книга Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

равно заплатить не может. Что же касается до мелких сумм, которые он занимал направо и налево, то люди, дающие ему взаймы деньги, никогда почти и не требовали возврата, зная хорошо Цаплина.

— Ну, любезный человек… знаешь ты Трамбецкую… Валентину Николаевну Трамбецкую? — спрашивал Леонтьев. — Только смотри, Цаплин, не ври… Уж сделай милость, не ври…

Иван Иванович заморгал глазами; на истасканном лице старого вивера[12] появилось нечто вроде протеста, и он заметил:

— Савва Лукич… Вы меня обижаете!

— Ну, прости, прости! — добродушно проговорил Леонтьев, трепля Цаплина по плечу. — Прости, и говори скорей: знаешь ты Трамбецкую, эдакую красивенькую, маленькую птаху с синими глазками…

— И такую аппетитную, с нежным взглядом, маленькими ручками и алыми губками?.. — перебил, сияя, Цаплин. — Как не знать? Разумеется, знаю! — говорил он, несколько обижаясь, что могли усомниться, будто он не знает такой красавицы. — Очень даже хорошо знаю. Недавно еще в купеческом клубе вместе с нею ужинали… Это я вам скажу, Савва Лукич, женщина…

И он не договорил, какая это женщина, а только прищурил свои оловянные глаза, засмеялся противным смехом и звонко поцеловал пальцы.

— Ну, докладывай… докладывай… что ты о ней знаешь?.. — нетерпеливо спрашивал Леонтьев.

— Дама, Савва Лукич, в несчастье… Развернуться никак не может. Муж пьяница и беспокойный человек… Мест терял столько, что и сказать нельзя. Она хлопочет о разводе, а пока…

— Что пока?..

— Пока… срывает цветы удовольствия случайно, на лету. Теперь Кривский приволакивается…

— Какой Кривский?

— Шурка Кривский… Шурочка, но так как у Шурочки, кроме векселей, ничего, то у них, кажется, одна платоническая любовь. Валентина Николаевна ангел, но ангел, понимающий, что любовь без денег, как вера без дел, мертва есть… Живет она на свои остатки, да дядя ей помогает по малости…

— Полковник?

— Он самый… Полковник не прочь был бы ее к себе взять в качестве сиротки, но ведь вы знаете полковника? Он скаред и запрет птичку в свою лавку древностей, а птичка любит порхать… Теперь она ждет избавления от мужа и тогда рассчитывает воссиять… И стоит… Не пропадать же такой женщине!

— Верно говоришь!.. Не пропадать ей…

— Как можно… Теперь она и не может во всей, так сказать, парадной форме показаться, потому пьяница муж живет у нее на квартире, а квартирка маленькая, да и мальчуган при них, сын, а оденьте-ка ее как следует да дайте обстановку… такой женщины поискать!..

— Муж разве теснит бабу?

— Черт его знает!.. Знаю, что она его терпеть не может и к себе не пускает… Да он и сам не показывается на ее половину… Какой-то дурак… Она уже откупиться предлагала… Не согласен! Сына не отдает!

— Спасибо тебе, Цаплин, — весело проговорил Леонтьев, — за твой депорт… Ты меня познакомь с барынькой, да, главное, скорей… За то уважу тебя. Сам знаешь как! — говорил Леонтьев.

— Да хоть завтра поедемте, Савва Лукич?.

— Завтра? А нешто сегодня нельзя, вечерком?

— Эка вы торопитесь как… Нельзя же так скоро! Во-первых, дама; надо, как водится, с визитом, а во-вторых, прежде нужно спросить Валентину Николаевну, предупредить… Ну, и наконец надо узнать, когда мужа не будет дома, все как следует.

— Ну, ладно, ладно… К завтраму обладь мне все дело, а теперь гайда завтракать. Есть хочу. Выбирай блюда и накорми меня хорошенько, слышишь. Приказывай кучеру, в каком кабаке-то кормить будешь!

Цаплин приказал ехать к Донону, и стал так вкусно рассказывать о завтраке, который он закажет, что у Саввы Лукича потекли слюнки.

На другой же день, часу во втором, Савва Лукич сидел вдвоем с «доброй малюткой» в маленькой гостиной. Трамбецкого не было дома. Он недавно получил у нотариуса в конторе занятия и просиживал там до пяти часов. Бедняжка Валентина чувствовала себя не совсем здоровой и извинилась перед Саввой Лукичом, что приняла его «попросту», в «больничном костюме». Она была в голубом капоте, с распущенными волосами и открытой шейкой; маленькие туфельки еле держались на крошечной ножке в шелковом ажурном чулке, что заставляло Валентину не раз конфузливо прятать ножки. Приходилось тоже застенчиво обдергивать широкие рукава капота, из-под которых далеко виднелось нежное розовое тело руки.

Савва Лукич больше молчал и вспыхивал, поглядывая искоса то на шею, то на грудь, опуская глаза на резвившийся носок крохотной туфли. В кармане у него был футляр с брильянтовой цацкой, но он не знал, как его отдать. Он чувствовал себя неловко перед этой маленькой кошечкой, болтавшей без умолку и дарящей его такими нежными, ласковыми взглядами. Она расспрашивала Савву об его делах, намекнула о своей неудачно сложившейся жизни и строго опускала глазки, замечая слишком пристальный взгляд Саввы Лукича. Он просидел с полчаса, говорил как-то больше междометиями и чувствовал себя дурак дураком… Когда он прощался, то так пожал руку Валентины, что Валентина слегка вскрикнула от боли.

— Простите!.. — спохватился Леонтьев и припал к руке, покрывая ее поцелуями.

Валентина отдернула руку, строго взглянула на побагровевшее лицо Саввы и отступила назад.

И пора было отступить! Еще момент — и Савва Лукич облапил бы грациозное создание и стиснул бы в мощных руках.

Он что-то промычал, пытливо взглянул на Валентину и быстро вышел из гостиной.

— Не забывайте меня, Савва Лукич! По утрам я дома и всегда рада буду вас видеть! — проговорила вслед Валентина.

Леонтьев обернулся, постоял секунду, как быв раздумье, пожирая глазами маленькое создание, быстро вынул из кармана футляр, положил его на стол и вышел.

Через несколько дней он получил от Валентины милую записку, в которой она благодарила его за подарок. Он тотчас же поехал к ней. Опять он сидел около этой «птички» и порывисто дышал, не находя слов, как приступить к объяснению. А она, как нарочно, все была нездорова, принимала Савву Лукича в самых обворожительных костюмах и хмурила глазки, если Леонтьев слишком близко наклонялся к ней, обдавая ее горячим, тяжелым дыханием.

Так прошло несколько дней.

Леонтьев в присутствии этой женщины терялся и только смотрел на нее в упор. Бывали тяжелые минуты молчания, во время которых Валентина, точно пугливая козочка, поспешно вскакивала с места и бежала посмотреть сына.

Тогда, оставаясь один, Савва Лукич подходил к окну и полной грудью вдыхал в себя воздух.

Однажды, после какой-то веселой болтовни Валентины, Савва Лукич вдруг так близко подсел к ней, что Валентина испуганно поднялась с места, беспокойно взглядывая на двери, ведущие в детскую.

— Садись! — проговорил Леонтьев, усаживая Валентину на диван, — и отвечай: люб я тебе?

Валентина подняла на Савву Лукича нежный, умоляющий взгляд.

— Если люб, слушай, Валентина! Люби ты меня, и я