Книга Изменить судьбу - Алекс Войтенко

вспоминая все то, что когда-то рассказывал мне дед об этой войне, и о том, что произошло после нее, и размышлял о том, что же мне теперь делать? Именно сейчас, понятно, заниматься ремонтом двигателей самолетов. Ничего сверхсложного в том не нахожу. Дед учил меня на совесть, и если уж однажды удалось отрегулировать клапана колхозного «кукурузника» АН-2, во время школьной практики, то уж с местными фанерными самолетиками, которые еще иногда и летают, справлюсь без особых проблем. К тому, по мере того как я трезвея приходил в себя, в памяти просыпались некоторые нюансы бытия.

Вскоре меня и еще нескольких человек из числа советских военных специалистов, вызовут в Москву для вручения правительственных наград. Затем, выразив желание учиться я поступлю в Высшую Ленинскую школу, а вскоре после того, как теперь уже я там окажусь, последует анонимный донос, и меня арестуют, обвинив в шпионаже в пользу фашистской Испании, и отправят валить лес. С одной стороны, вроде бы и ненадолго, но что-то очень не хочется повторять героический путь деда, начиная его с лагерной шконки, а как избежать ее, ума не приложу. Хотя конечно можно отказаться, и предлог всегда можно отыскать. Да по большому счету, можно просто дезертировать отсюда, уйдя, например, в Португалию, которая не принимала участие в этой войне, и спокойно жить там. И по большому счету, это будет даже не дезертирство, ведь меня все равно отзовут с фронта, на который я уже не вернусь. Но хорошенько подумав, я отмел эту возможность, как неприемлемую, в первую очередь лично для себя.

Да, я рисковал в этом случае тем, что, могу вновь оказаться лагере, но с другой стороны, в моей, именно в моей памяти промелькнул эпизод из его рассказов, когда после награждения Сталин, который лично поздравлял всех отличившихся в Гражданской войне, спросил у деда, чего бы он хотел лично для себя, назвав при этом два возможных варианта развития событий. Именно тогда дед выбрал Высшую Ленинскую школу. Возможно, если бы он ответил иначе, все сложилось бы по-другому. Ведь, по его словам, Сталин был несколько недоволен его ответом, и это было достаточно отчетливо заметно, но тем не менее выполнил его пожелание. Правда после, наверняка ему докладывали об дедовом аресте, но он не пошевелил даже пальцем, чтобы разобраться в этом. Это, пожалуй, был шанс, крохотный, почти невероятный, но шанс, изменить судьбу, и заставить пойти ее по другому пути.

И тогда может не будет лагерей, штрафбата, не будет запретов, да и вообще жизнь пройдет иначе. Я ничего не имел, против моей бабушки, которая в этой реальности, может не стать моею женой, и наверняка, в этом случае на свет вместо моей матери, а следом и меня, появится кто-то другой, но уж очень не хочется повторять путь, которым прошел мой дед. Нет никакого желания попадать за решетку из-за анонимки, в штрафбат, из опасения, как бы чего не вышло, всю жизнь отмечать своё присутствие в милиции, из-за чужих амбиций, и в итоге уйти из жизни раньше времени, оставшись в полном одиночестве.

Того же Павла Рычагова, которого до этого дня я видел лишь однажды на какой-то довоенной фотографии, сейчас признал сразу же, как только он возник в дверях моей комнаты. Правда здесь его звали Пабло Паланкар, а между собой вообще Павлуша или Павлик, да и ко мне чаше обращались в русском аналоге моего имени, но так или иначе, память не подвела, если слегка задуматься, то в сознании, тут же всплывали все детали недавних поломок, и я мог практически с закрытыми глазами опознать их и сказать, как называется та или иная деталь двигателя. В общем с этим никаких проблем не наблюдалось.

А дальше началась обычная рутина. Я хоть и числился мастером технической службы аэродрома, но вкалывать приходилось, как бы не больше остальных. По малейшим сомнениям вызывали именно меня и приходилось самому лезть в поврежденные в бою двигатели выискивая и устраняя поломки. К вечеру, я выглядел чумазым как черт. Но зато после моих рук, моторы самолетов работали как часы, не вызывая никаких нареканий со стороны пилотов.

Павел так и вообще не отставал от меня. Будучи несколько мнительным, он реагировал на любой посторонний звук, как на собственного врага, и потому сразу же бежал ко мне жалуясь на то, что де в полете услышал скрежет, в районе правой нижней законцовки крыла.

— Паша, ну сам посмотри, где ты нашел там мотор? Почему бы тебе не обратиться к корпусникам, а ты сразу же бежишь с претензиями ко мне? Что я там понимаю.

— Да все ты понимаешь, Петь! Ну посмотри, будь другом. А к ним, как не подойдешь, ответ один. «Все проверили критических изменений не найдено». А я так не могу, чуть скрипнуло, у меня как кошки по душе проскребли. Самолет, он же живой!

И приходилось идти к его «Чайке», и осматривать, что же такое там скрипит. С другой стороны, все это давало неформальные отношения, а на фронте такое очень ценится. Оно понятно, что иногда нужен и командирский рык, но в свободное от боевой работы время, все же предпочтительнее обычные человеческие отношения.

Однажды вечером, мы с Пашкой взяли бутылочку «Мадеры» и устроились на берегу Энареса, небольшой речки протекавшей в десятке шагов от аэродрома, и разговорились, мечтая о будущем. Павел, говорил о том, что после войны надеется попасть в тот же самый полк, с которого начинал свою службу.

— Уж больно там начальство хорошее. Другие если раз в месяц в небо поднимаются, то за счастье. А я люблю летать.

— Не Паш. Тебе это не грозит. Скоро уже в этом году отзовут в Москву, дадут Героя Советского Союза и будешь сам командовать, каким-нибудь полком, а там глядишь и дивизией.

— Не, Петь, ну какой из меня командир. Чтобы занять такую должность надо вначале Академию Жуковского закончить, а туда далеко не всякого принимают. А Героя, еще заслужить нужно.

— А ты значил не заслужил? Сколько у тебя сбитых?

— Мало. Всего шесть.

— Ничего себе мало? Будь уверен к началу следующего года Героя получишь.

— Скажешь тоже, хотя конечно хотелось бы.

— Так и будет, Паш! Еще и до генерала дослужишься, и тогда к тебе просто так не подойдешь. Только строевым и с отданием чести. Слушай, а ты сможешь научить меня летать? Пока еще не генерал, а?

Павел, от моих последних слов вначале рассмеялся,