Книга Одинокая луна в Сарасина. Японские лирические дневники - Дочь Сугавара-но Такасуэ

принцессы во время её посещения императорского дворца, вечерний месяц светил очень ярко, и я, вспомнив о том, что здесь во дворце пребывает богиня Аматэрасу, которую мне следует почитать, решила воспользоваться случаем и помолиться ей. Четвёртая луна года бывает ясной, и при свете её я стала искать это место. Даму по имени Хакасэ, которая служила там, я знала. В тусклых лучах лампадки она выглядела пугающе старой и сама внушала священный трепет. Она долго мне обо всём рассказывала и казалась в это время не человеком, а воплощением самой богини.

На следующую ночь месяц опять был ясный, и мы, несколько дам, открыли восточные двери дворца Глициний[82] и, беседуя, любовались луной. Увидев, как проследовала в высочайшие покои госпожа из Сливового павильона[83] со своей свитой, мы поражены были изяществом повеявших ароматов и роскошью этой процессии, но тут же кто-то из дам сказал, что если бы жива была покойная государыня, то это она бы сейчас следовала к государю. Меня это очень тронуло, и я сложила:

Хоть в небесах она, за облаками,

Врата в Небесные Покои

Чужие для неё,

И с высоты с любовью глядя,

Луна о прошлом вспоминает[84].

Это было зимой, в такую ночь, когда ни луны, ни снега, чтобы любоваться. Хотя и звёздное, небо было тёмным, но до самого рассвета мы с дамами из свиты хозяина дворца[85] проговорили о разных вещах, и только на заре одна за одной дамы стали прощаться. В память о нашей беседе мне прислали стихи:

Было безлунным небо,

И не цвели вишни,

Но зимняя эта ночь

Чем-то пленила сердце,

О ней вспоминаю с любовью.

И я тоже так чувствовала, даже удивительно, как сходны оказались наши мысли:

Хотя рассветом ночь сменилась,

Но льдинки слёз, тогда пролитых,

На рукаве моём не тают.

Опять ночь зимнюю до самого утра

Я прорыдаю…

Когда я проводила ночь в покоях принцессы, я слышала, как на пруду птицы до утра непрестанно кричали и хлопали крыльями, мне тоже не спалось.

Они, как я,

Колеблясь на волнах,

Заснуть не могут до рассвета,

И иней отрясая с перьев,

Пеняют на судьбу.

Так шептала я сама себе, а дама, лежавшая рядом, услышала и заметила мне:

Ах, вам скорей пристало

Об участи иных подумать,

Они поболе на волнах дремали

И иней с перьев отрясали,

Пеняя на судьбу.

Дама, с которой мы были дружны, открыла раздвижную перегородку между нашими комнатами, так что они соединились в одну, и мы с нею весь день провели в разговорах. Ещё одна наша приятельница в это время чем-то занималась в покоях принцессы, и мы несколько раз звали её к себе. Наконец, она ответила: «Ну, раз вы говорите, чтобы я непременно пришла, тогда приду…» Мы отправили ей случайно оказавшуюся под рукой сухую веточку мисканта со стихами:

Вот зимней стужею побитый

Сухой зачахнувший мискант –

Так наши рукава изнемогли:

Тебе махали, призывая.

Не станем больше, положась на волю ветра.

Дамы, которые принимали у нас придворных высшего ранга и близких к государю, были заранее назначены и известны, что же до неопытных и несветских вроде меня, то гости даже не знали, существуем мы или нет. Но в самом начале десятой луны, как раз была очень тёмная ночь, во дворце читали сутры[86], и, поскольку голоса чтецов были очень благозвучны, мы с одной дамой устроились недалеко от дверей в молельный зал, слушали и беседовали, непринуждённо расположившись на циновках – а тут как раз пожаловал гость[87].

– Бежать звать старших фрейлин из их покоев будет неприлично. Раз уж так случилось, будем вести себя согласно с обстоятельствами. Останемся здесь, – сказала та вторая дама, и я продолжала сидеть рядом, прислушиваясь к тому, как она беседует с гостем. Своей манерой говорить он производил впечатление зрелого рассудительного человека, в нём не было ничего отталкивающего. – А вторая из вас? – поинтересовался он, но не сказал ничего из тех неприкрытых двусмысленностей, что имеют хождение в свете, а заговорил о красе и быстротечности нашей жизни и о других подобных вещах, заговорил очень искренне и печально. Были в его голосе какие-то нотки, которые не позволяли нам решительно оборвать беседу и скрыться в своих комнатах, и обе мы отвечали ему и продолжали разговор. – Оказывается, есть ещё дамы, с которыми я незнаком! – удивлялся он и совершенно не собирался уходить.

Было очень темно, даже звёзд не видно, шёл долгий осенний дождь, и капли, стучавшие по листве деревьев, издавали причудливый, но приятный звук. – И всё же, как ни странно, в такой ночи есть своя красота, не правда ли? При ярком лунном свете всё слишком хорошо видно, и порой досадуешь на этот блеск без полутонов, – и он заговорил о красоте весны и осени:

– Подчиняясь течению времени, мы сначала находим очарование в весенней дымке, когда она плотно стелется по всему небу, так что вместо яркого лунного лика видно широко разлитое сияние – в такое время хорошо слушать мягкое звучание лютни «бива», настроенной на лад «благоуханный ветерок». Но с наступлением осени, когда месяц становится удивительно ясным, и, невзирая на пелену тумана, его, кажется, можно руками потрогать, так ярко сияет он на небе, тогда под аккомпанемент ветра и голосов насекомых приятно звучание тринадцатиструнного «кото», когда вместе с ним слышна чистая мелодия флейты – тут и подумаешь: что же такого находил я в весне? Но не успеешь оглянуться, как уже и зима, ночью даже небеса прозрачны и холодны, и на снежных сугробах лунные отблески – слушаешь дрожащий голосок дудочки «хитирики» и забываешь равно о весне и об осени, – так он говорил, а потом спросил нас:

– А какое время года ближе вашему сердцу?

Вторая дама ответила, что ей милее осенняя ночь, и я, решив, что не стоит повторяться, ответила так:

И неба бирюза,

И вишен цвет,

Всё дымкою окутано весенней,

И призрачною кажется луна

Весенней ночью[88].

Он несколько раз вслух произносил эти строки, а потом спросил:

– Так вы