Книга Сбывшиеся сны Натальи Петровны. Из разговоров с академиком Бехтеревой - Аркадий Яковлевич Соснов

не услышал. Мама в тот мой приезд подарила мне белую кофточку с синей вышивкой, которую умудрилась пошить сама или с кем-то из лагерных мастериц. Уж как я горевала, когда собака, которую мне оставили на время, разодрала ее на ленточки.

Когда вы навещали маму в последний раз, она была еще в лагере или уже на поселении?

В тридцать восьмом году маме дали восемь лет, потом один год сбавили, всего семь лет. В последний мой приезд, в конце войны или уже послевоенный, она была на поселении, жила рядом с лагерем, но считалась ли вольной, не скажу. Особой разницы нет, оттуда все равно не убежишь, вокруг леса огромные, в лесах волки и прочая живность. Я вам говорила, какие там грибы? Недалеко от лагеря в осиновой рощице было настоящее царство подосиновиков, их никто не собирал. А благородных белых грибов было столько, что я просто шла на край леса с большой кастрюлей и наполняла ее, не сдвигаясь с места. Я такого изобилия в жизни не видела! И если бы заключенным, умиравшим от недоедания, позволили собирать грибы, то можно было бы прокормить не только этот лагерь.

Об «уплотнении», милиционере и научной карьере

Аркадий Яковлевич, знаете, что я вам скажу. Не всегда я настроена печально, пессимистично и т. д. Хотела бы рассказывать вам только о веселом. Но сейчас – давайте, как есть. Потому что, если нарочно вызывать что-то веселое в памяти, может и не получиться.

Согласен. У меня абсолютно нет заданности.

Вернулась я в Ленинград в сорок четвертом. Мне двадцать лет, помните такой советский фильм? Сначала приехала к тетке, на Каменный остров, в надежде хотя бы временно у нее поселиться. Мне там разрешили пожить пару недель или чуть больше и попросили поискать другое место.

Я начала думать об устройстве в общежитие Первого мединститута, но тут моя другая тетка, которая жила на улице Белинского, – с ней, в принципе, я больше общалась, когда была в детском доме, – сказала, что ее «уплотняют», забирают одну комнату. Испугавшись, она предложила мне пожить у нее. Ну а так как покушались на четырнадцатиметровую комнату, она мне отвела шестиметровую, да еще проходную. Прожила я там несколько лет, скажу так, по-спартански: кровать, стул и тумбочка около окошка, на которую можно положить книгу. Квартира темная, незавидная, но в тот период большинству было несладко. С восстановлением Ленинграда начали набирать иногородних строителей, рабочих на заводы. И вот тут появилась масса жилищных проблем, в том числе с уплотнением.

Гроссман в романе «Жизнь и судьба» пишет о том, как менялся облик ленинградцев с притоком иногородних, выходцев из деревни. Лица стали более размытыми, глаза блеклыми, город терял интеллигентность. Личности сливались в общую массу.

У меня не было ощущения, что этот приток свежих сил не на пользу облику города. Все-таки Ленинград что-то делает с приезжими. Постепенно они попадают под влияние архитектуры, музеев, театров и коренных горожан. Тогда, в 1944-м, меня другое поразило. Если встать на Аничковом мосту и посмотреть вперед на Адмиралтейство, то можно было увидеть человек пять-десять, не больше. Народу на Невском практически не было. Потом стали появляться люди, им давали какое-то жилье. Сейчас Ленинград совсем не тот, что был до войны. Для меня он делится на исторический центр и «Черемушки». И как раз в новых районах оказалось много коренных ленинградцев, потому что они жили хуже всех, их расселяли – и лишили архитектуры. Есть в мире города, в частности Амстердам, Париж, где очень бережно относятся к архитектуре, даже на окраинах. Жалко, у нас не так.

Понятно, что когда людям негде было жить, строили дешево и сердито, но мы на этом не выиграли. Технологию переделали, построили неудобные, недолговечные здания, которые – и не Ленинград вовсе. И хорошо, что сейчас отношение к архитектуре меняется. Вот рядом с нами построили удивительно красивый дом, правда?

На углу Бармалеева и Большой Пушкарской? Рад, что он добавляет вам оптимизма. Но вот вы вернулись в родной город. Были же светлые моменты?

Светлые моменты, конечно, были. Я была молода. Раз уж вы меня подталкиваете к этому признанию, я влюблялась. Хотя не очень-то это подправляло мою жизнь. В иные периоды я и сама не знала, как выживаю, особенно в Иванове, в те два года во время войны.

После войны я до потери сознания влюбилась во Всеволода Ивановича. Даже не думала, что на такое чувство способна.

А как вы познакомились?

Я, аспирантка, слушала лекции по физиологии в Военно-медицинской академии, повышала свой уровень образования, а Всеволод Иванович был в ординатуре. Он ассистировал иногда на лекциях. Высокий, правда, уже и тогда чуть сутулый блондин, с большими голубыми глазами (голубизна с годами исчезла) и с такими пушистыми пшеничными ресницами. Очень способный, живой, веселый и на хорошем счету в академии. Надо сказать, что на тех лекциях возникало повышенное внимание к молодой женщине в обществе большого количества мужчин. Кто-то из слушателей обращался ко мне за разрешением проводить, потом выяснялось, что он хотел бы меня провожать не только с лекции. Но меня это не сильно вдохновляло. Вот Всеволод Иванович мне очень понравился. И я, уж не знаю чем, тоже ему понравилась – судя по тому, что мы поженились.

Он совершал поступки, которые меня и удивляли, и покоряли. Например, он делает доклад в Военно-медицинской академии. Я гуляю на Марсовом поле и жду его, чтобы погулять вместе. Прибегает довольно рано и говорит очень спокойно, что доклад он сделал, а с обсуждения ушел, чтобы поскорее встретиться со мной. Сперва я решила, что он немножко фантазирует – как-то очень уж дерзко с его стороны это выглядело. Но оказалось правдой: его вызывали к начальству академии для объяснений. А он так и ответил, что предпочел пойти на свидание.

Еще один необычный поступок. Мы шли по Невскому, в музей или в театр. Заливается соловьем милиционер. Свистит на каждого, вероятно, показывает власть над толпой. И вдруг Всеволод Иванович кидается к нему и требует, чтобы он прекратил издеваться над людьми. Милиционер недолго думая хватает Всеволода Ивановича и тащит в комендатуру. Я очень перепугалась, что больше его не увижу. Времена-то были серьезные: сорок седьмой – сорок восьмой годы. Запросто можно было из той комендатуры угодить на Магадан. Ну, слава богу, пронесло.

Мы поженились. Не скажу, удачным было это решение или нет, поскольку жилось нам очень сложно. Он перебрался ко мне из своей съемной комнатушки. Тогда, понимаете, даже маленький кусочек площади был большой ценностью. В конце