Книга Сын Карли Чакана (биографическая повесть) - Берды Муратович Кербабаев

свыкся.

На память приходили короткие дестаны и эпические поэмы, посвященные достославным событиям, происходившим когда-то в Азербайджане. Алты повторял про себя строчки из дестана «Сая́т и Хамра́» и удивлялся: «Неужели же я хожу по этой легендарной земле, живу здесь? Вот чудеса-то!» И в письме к матери Алты делился своими восторгами.

В техникуме, где он учился, восточную литературу преподавал азербайджанский поэт и драматург Гусе́йн Джави́д, человек тоже удивительный!

Алты был наслышен, что Гусейн Джавид в совершенстве владеет персидским языком, неплохо — арабским и слывет знатоком не только восточной, но и европейской литературы. Им написаны десятки пьес, среди них такие популярные во всей Средней Азии и на Кавказе, как «Ибли́с», «Шейх Сени́н». Герой последней пьесы, властитель Шейх, настолько поддается силе и чарам любви, что ради нее идет на все: становится свинопасом, ползает на коленях перед христианкой. Когда Алты смотрел «Шейха Сенана», то еле удерживался от слез.

Но, впервые увидев знаменитого писателя, низкорослого, лысого, Алты испытал чувство разочарования и даже усомнился: им ли созданы все эти замечательные пьесы? Уж больно он был невзрачен на вид.

Однако, после того как Алты прослушал несколько лекций Гусейна Джавида, он стал чуть ли не боготворить драматурга. Юношу покорил его тонкий комедийный дар. Оставаясь предельно серьезным, преподаватель умел заставить смеяться всю аудиторию, каждое его слово, жест, манера держаться и говорить каким-то неуловимым образом рождали юмористический эффект.

Алты поразило, как хорошо знал Гусейн Джавид творчество Махтумкули: он наизусть цитировал стихи туркменского классика. За два года учения в Ашхабаде Алты не встретил никого, кто бы так тонко разбирался в поэзии Махтумкули. И Алты с восхищением думал о Гусейне Джавиде: «Да, в этой голове уместился целый мир!»

Преклонение перед Гусейном Джавидом привело к тому, что Алты и сам решил попробовать свои силы в драматургии. Он незамедлительно объявил об этом Алланазару. Тот только усмехнулся:

— Валяй, валяй!

— Смеешься? — Прямые как стрелы ресницы Алты чуть дрожали. — А вот буду драматургом! Как пить дать буду.

— Поживем — увидим, — лениво отозвался Алланазар. — По-моему, ты прекрасно обойдешься и без этого.

— Значит, считаешь мои слова пустыми?

— Совершенно верно. Как ты догадался?

— Смейся, смейся! Но если я не стану драматургом…

— В чем я не сомневаюсь.

— Это в чем же ты не сомневаешься?

— В том, что не станешь.

— Ах, так?.. Ну вот: если не стану, то я…

— Ну-ну, — зевнул Алланазар. — Сейчас начнет клясться.

— Я не такой, как ты! — взорвался Алты. — Я не засох-ший куст, летящий по ветру. Я скорей умру, чем откажусь от задуманного! Ты ведь меня знаешь…

Из-за одного упрямства Алты начал уделять все больше внимания драматургии. Даже на лекциях он сочинял пьесы. Правда, сам был от них далеко не в восторге. И все же писал, писал и днем и ночью.

Алланазар — они жили в одной комнате, — ворочаясь в своей постели, недовольно ворчал:

— Ложился бы спать, Алты.

— Сон ума не прибавляет.

— Со своим сочинительством потеряешь последний.

— Не беспокойся, у тебя не попрошу.

Алланазар стонал, словно у него болел зуб:

— Дай же наконец спать людям! Все равно у тебя ничего не получится.

— Посмотрим!

Но как ни обидно это было сознавать, а пока правота была на стороне Алланазара. Как ни бился Алты, исписывая страницу за страницей, сладить мало-мальски сносную пьесу ему не удавалось. Он рвал исчерканные листы и долго после этого не мог уснуть, мучительно думая: почему же у него ничего не выходит? Не хватает мастерства? Так ведь Гусейн Джавид тоже не родился драматургом! Нет, тут заковика в чем-то другом…

Алты еще не сознавал отчетливо и убежденно, что залогом творческих успехов служат знания, упорство, труд, постоянная творческая тренировка. Все это рождает высокое мастерство, и вот оно-то, помноженное на талант и жизненный опыт, приносит богатый урожай. Алты хотелось, по примеру жнецов, убирать уже поспевшую пшеницу. Он забывал, что прежде чем приступить к жатве, землю вспахивают, удобряют, засевают добротным зерном, потом несколько раз поливают, тщательно пропалывают, избавляя от сорняков. Словом, уход и уход, труд и труд…

Алты же спешил, его поле оставалось неподготовленным, необработанным, небрежно засеянным, а недаром молвится: что посеешь, то и пожнешь.

По утрам Алланазар никак не мог добудиться друга. Он бесцеремонно тормошил Алты, осыпая его упреками:

— Вставай, лежебока! Нечего сказать, хорош друг! Мало того, что ночью не дает спать, так еще утром из-за него мучайся! Легче поднять с соломы ленивого быка, чем тебя с постели!

Алты с трудом продирал глаза, блаженно потягивался:

— Прости, дорогой товарищ, каюсь — виноват…

Но поговорка гласит: будешь стараться заплакать — и из слепых глаз польются слезы.

В одну из ночей Алты завершил-таки небольшую пьесу, которая показалась ему удачной. Он тут же принялся будить Алланазара:

— Эй, друг! Вставай! Сейчас увидишь, получился из меня драматург или нет.

Алланазар буркнул во сне:

— Отстань!

— Добром прошу, проснись!

Алланазар наконец разлепил тяжелые веки, с сердитым прищуром уставился на Алты:

— Ты кто такой, чтоб здесь командовать?

Алты принял гордую позу:

— Я — великий драматург Алты Карли!

— А! — с досадой отмахнулся Алланазар. — Когда действительно сделаешься великим драматургом — разбудишь. Думаю, успею выспаться.

Он перевернулся на другой бок. Алты стянул с него одеяло:

— Вставай, говорю! Такое событие, а он разлеживается!

Алланазар сел в постели, протирая глаза кулаками, глянул на окно; в щели ставней еле пробивался слабый свет.

— Вот неуемный! Сам не спит и другим не дает. Еще и не рассвело как следует.

— Ты у меня поворчишь! — Алты дернул друга за ногу, и если бы Алланазар не ухватился за спинку кровати, то полетел бы на пол.

Он тотчас спрыгнул с постели и, ловко обхватив Алты, приподнял его над полом. Обычно в таких дружеских схватках побеждал Алты, гибкий, увертливый. Но на этот раз Алланазар застиг его врасплох. Сжимая Алты, как в клещах, угрожающе раскачивая, словно собираясь бросить, он спросил:

— Ну! Что с тобой сделать?

Алты, не желая просить пощады, отчаянно барахтался и кричал:

— Делай что хочешь! Только поскорей отпусти и садись слушать мою пьесу. Не пожалеешь — тебе первому я прочту гениальное творение! Ну, что топчешься, как беспомощная старуха? Отпусти!

Когда он наконец изловчился и вырвался, то тут же схватил исписанные листки и принялся читать. Но поскольку сам он не удосужился повнимательней перечесть свою пьесу, то часто запинался, некоторые фразы повторял дважды, исправляя на ходу, а в некоторых сам не мог разобраться и, остановившись, с искренним недоумением