Книга Пять времен года - Авраам Б. Иегошуа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ночь становилась все светлее и холоднее, и он спал беспокойно, ворочаясь с боку на бок, и каждые два часа просыпался, готовый что-то подогреть, сделать укол, поставить капельницу, подать таблетки или даже просто чашку чаю, успокоить и поговорить, но вместо этого только шел в туалет и возвращался, чтобы снова нырнуть в постель, замечая, что лунный свет тем временем все больше надвигается на его кровать и распластывается на ней, а над горизонтом поднимаются все новые ясные и холодные звезды. Ближе к полуночи он повернул кровать к окну, чтобы наблюдать за этим поразительным зрелищем. Дети еще не вернулись, и он решил дождаться их. Первой появилась дочь, Анат, и он немного поговорил с ней, но она пошла спать, а потом вернулся младший, и он поговорил с ним тоже, пока тот не закрылся в своей комнате, а луна тем временем скрылась за срезом ущелья, и он вернулся к себе и заснул по-настоящему, так что, проснувшись, обнаружил, что за окном уже сверкает яркий солнечный день, и решил вдруг посвятить субботу своей машине, которую не мыл вот уже два месяца. Он долго пылесосил, натирал и полировал ее, попутно беседуя с соседом, который мыл рядом свою машину. Было ярко и светло, холодный воздух бодрил, и он вдруг почувствовал себя совершенно-счастливым, припомнив, как ему вчера послали явный знак внимания, знак, что есть кто-то, кто думает о нем и строит планы для него, и не то чтобы он, упаси Бог, нуждался в помощи, он сам справится со всем, он был в этом уверен, но совсем неплохо, если ему тем временем подадут идею, укажут направление, согреют и возродят его утраченную веру в возможность нового чувства.
Увидев, сколько грязи налипло на него от возни с машиной, он решил воспользоваться случаем и спуститься в ущелье. Он уже давно хотел это сделать и теперь действительно спустился шагов на сто, пока не встал на большую, гладкую скалу и заглянул в перевитый ветвями сумрак, где на кустах и деревьях дрожал какой-то молочный свет, — как будто луна, спустившаяся туда ночью, все еще продолжала медленно растворяться где-то там, в глубине. Он решил не спускаться дальше, вернулся домой и начал энергично собирать вещи для большой стирки, потом разбудил детей и вытащил из-под них простыни, а заодно слегка навел порядок в кухне — помыл посуду и попытался соблазнить поднявшееся семейство приготовлением общего обеда: если им так не по вкусу то, что готовит домработница, почему бы не попробовать самим сделать что-нибудь другое? Но дети не откликнулись на его призыв, дочь затеяла бесконечный разговор по телефону, младший сын занялся починкой своего велосипеда, и Молхо позвонил сыну-студенту, чтобы пригласить и его на общий обед, — тот попытался вначале увильнуть от приглашения, но, услышав разочарование в голосе отца, согласился прийти и действительно появился к полудню, и в конце концов еда оказалась вкусной и свежей, и они посидели вчетвером, чувствуя свою душевную близость, болтали ни о чем, изучали календарь, чтобы решить, в котором часу им удобней поехать на могилу в тридцатый день после похорон, и мало-помалу дети заговорили о покойной матери и говорили о ней, как никогда не говорили раньше, и даже младший сын, который вначале молчал, тоже сказал что-то, и слезы навернулись ему на глаза, и Молхо был счастлив оттого, что вот наконец мальчик немного всплакнул. Старший брат и сестра тоже были рады этому, и Молхо подумал про себя, что это конец определенного периода их жизни, и на мгновенье ощутил в себе прилив новых сил.
Потом, однако, он почувствовал усталость, сказал им: «Посуду помойте сами, остальное я все уже сделал», — и, отправившись в спальню, тщательно закрыл жалюзи и лег, обложившись пятничными газетами, в надежде их просмотреть, но тут же заснул. Спал он недолго, но глубоко, а когда проснулся, в доме стояла тишина, а за окном серели ранние мутные сумерки, давая понять, насколько укоротился день за последнее время. Обеденный стол и кухня пребывали в том же виде, в каком он их покинул, повсюду стояла грязная посуда, студент сидел в гостиной и читал, дочь что-то вышивала в своей комнате, а младший сын был погружен в приготовление уроков, и Молхо походил по комнатам, ворча: «Что же вы оставили посуду, я ведь только об этом вас и просил!» — но они лишь приподняли на минуту головы, молча посмотрели на отца, как на привидение, и Молхо вдруг вспомнил, как семь лет назад, точно в такое вот послеполуденное время, только в начале весны, они с женой пошли к врачу, и тот неожиданно дал им срочное направление в больницу на операцию и биопсию, и как эта страшная правда уже засела в их сознании, когда они вышли из кабинета врача и ощутили свежую приятность весеннего воздуха, так не похожую на тот жуткий страх, который камнем лежал внутри него — не столько страх перед болезнью, сколько перед женой, перед ее страхом и ее отчаянием, и он тут же начал торопливо говорить; она шла рядом молча, а он пытался убеждать ее логикой, анализировал все возможности, поворачивая каждое слово и фразу врача так и эдак, словно вдумывался в какой-то священный текст, старался извлечь из них утешительные выводы, а она шла рядом, слушала и молчала, посеревшая, потрясенная, а он все говорил и говорил: «Ведь даже если скажут, что нужно удалить грудь, и если этим все кончится, то ничего в этом страшного, ты ведь не манекенщица какая-нибудь, тебя это не испортит, а мне не нужны обе, я буду любить двойной любовью ту, что останется…» — и продолжал шутить, сам не понимая, откуда у него эти грубые шуточки, а она шла рядом, не поворачивая головы, слушая вполуха, отсутствующим взглядом следя за густым потоком машин, которые медленно ползли вверх, на Кармель, а когда они добрались до дома (это была еще их прежняя квартира), вошли в подъезд и уже подходили к лестнице и он торопливо шарил в почтовом ящике, она посмотрела на него с гневом и вдруг прервала свое долгое молчание и в окружавшем их теплом сумраке подъезда произнесла: «Запомни — в
