Книга Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

достойную быть узнанной. Так вот, сынок, ты и расскажи мне все с самого начала. Я тебя слушаю.

Я сообщал ей даты, сведения о мирных договорах, знаменитых битвах.

— Нет, не надо про войну, не надо дат. Когда вы с Наджибом деретесь, разве я это запоминаю? Нужно ли сохранять для потомства память о кулачных ударах? Расскажи мне истинную сущность истории, ну, я не знаю… Какой-нибудь период, когда нация, народ или отдельный человек действительно что-то сделали, я хочу сказать, что-то хорошее. Должна же была существовать эпоха, когда собаки братались с кошками, а бог с людьми.

География ей тоже нравилась: столько народов — и у всех свой язык, свой образ жизни! Мне приходилось импровизировать, осторожно обходя трудности и горные вершины, объединять историю континентов, проводя аналогию с уже известными ей предметами, находить доступные ее пониманию эквиваленты для таких понятий, как обледенение, демография, миграция.

На рулон старых обоев она наклеивала картинки: Ангкор, пирамиды, Эйфелева башня, Лондон, Страсбургский собор… Открытки были приложением к плиткам шоколада. С тех пор мне такой шоколад не попадался.

Я объяснил ей строение человеческого тела. Ее тела. Со спокойным упорством я читал книги, не подходившие мне по возрасту. Все, что находил. Брал у соучеников по лицею и в городской библиотеке необходимые мне медицинские энциклопедии и монографии. «Смотри, мама, смотри!» Запреты, стыдливость, стеснительность постепенно отступали перед моей настойчивостью, я ссылался на бога, в которого она искренне верила: разве бог мог бы создать тело и органы, которых следует стыдиться? Морфология, физиология и цветные таблицы довершили дело. Помогли также и не совсем приличные анекдоты, присоединенные к случаям из собственной практики, которые, заливаясь хохотом, рассказывал брат. В тридцать пять лет мама наконец поняла, откуда и почему у нее менструация. Раньше она думала, что это ее «личное» заболевание, которое надо скрывать ото всех, даже от мужа.

Я упорно старался прорубить брешь в сковавшей ее оболочке невежества, предвзятых идей и понятий, у которых она находилась в плену. Ведь даже моллюск в период мутации покидает свою раковину. Почему же она не сумеет? Люди могут родиться в одной стране, жить в другой и умереть в третьей. Земля обширна и принадлежит всем. Моллюски это знают — да, даже моллюски.

День за днем я заставлял ее пересматривать собственное прошлое. Если она из него выкарабкается, ее внутренняя близорукость превратится в орлиную зоркость. Она сможет взглянуть на все критически. Последствия меня не интересовали: я поступал так из любви к ней. Она отбивалась, но я не давал ей передышки.

Наджиб всегда был под рукой, готовый разрядить атмосферу своим гомерическим хохотом или предупредить нас о приходе отца: тогда мы спешно убирали книги, таблицы и прочие улики. Но отец был так поглощен расширением своих дел (ферма, недвижимость, банк, производство), что не замечал разительных перемен в своей жене. Он давно привык к статичной, постоянной неизменности подруги своей жизни и, поскольку сам был вполне счастлив с ней, не видел причины, почему бы и ей не быть счастливой? И потом, он часто находился в разъездах, оставляя нам свободное поле для наших действий.

У Наджиба все было сверхмерно: радости, увлечения, аппетит. Ради мамы он совершил сверхмерный поступок: продал свои книги, портфель и перестал ходить в лицей.

— Ха-ха! Прощай, зубрежка, — сказал он.

Среднее образование (техническое и экспериментальное тоже) он завершал на улице в компании дружков. В «антишколе», по его определению. Но он продолжал интересоваться поступательным ходом цивилизации: читал газеты, в которых опровергались учебники. Отец твердо верил, что Наджиб переходит так же, как и я, из класса в класс: школьные дневники с отметками были тому доказательством — их мастерил, заполнял и подписывал один из дружков Наджиба, специалист по подлогам. Он ставил ему хорошие отметки — лучшие, чем мои, давал великолепные характеристики: «Защищает младших… Услужлив… Первая премия за гантели и поднятие тяжестей…» Вот Наджиб и получал от отца на карманные расходы большие суммы — в награду.

Он купил автомобиль и, как только отец уезжал по делам, катал маму по всему городу. Отец узнал правду, только когда я получил степень бакалавра, а Наджиб — нет. Но было-уже слишком поздно: сын вымахал больше двух метров ростом и научился методам самообороны в своей «антишколе». («Хулиган!»— сказал ему отец. «Согласен, я хулиган. А ты, ты-то кто такой?»)

Наджиб стал нашим фактотумом, нашим казначеем, маминым телохранителем: когда мама делала успехи, он выдавал награды, открыл ей счет в банке — до этого у нее гроша своего не было! Если у нее получались задачки на десятичные дроби, он учил ее новой карточной игре: она любила играть, но ненавидела черные масти и старалась как можно скорее от них избавиться, даже если это были козыри, впрочем, чтобы доставить ей удовольствие, мы так жульничали, что она всегда выигрывала.

Иногда брат басом бранил маму за плохие отметки — но тотчас же брал на руки и подкидывал к потолку.

— Не плачь, мамочка, в следующий раз у тебя выйдет лучше. Пойди отдохни.

Мои товарищи жили в богатых кварталах, играли в теннис, разговаривали о литературе и философии. В их семьях маму принимали гостеприимно, с радостью. Но она чувствовала себя там, словно на скамье подсудимых. Ей не о чем было говорить ни с молодыми людьми, ни с их родителями. Пусть она становилась там центром внимания: все ее находили красивой и очаровательной, но она-то не любила ни шерри, ни игры в монополию.[8]

— Это и есть твой мир? — спрашивала она меня по пути домой. — Почему они стесняются проявлять свои чувства и держат других людей на расстоянии?

— Нет, мама, ты ошибаешься. Они не так уж сильно отличаются от нас. Просто они выросли в более холодном климате. Еще несколько уроков, и ты все поймешь.

— Но почему они распоряжаются нами? Здесь? У нас? Ты можешь мне объяснить?

— Не знаю. Таков ход истории. Помнишь, мы изучали движение океана: приливы сменяются отливами.

— Тогда пусть поскорее отливают от нас!

Дружки Наджиба были из другого теста. Он тщательно отсеивал их. Из его банды изгонялись все папенькины сынки, задавалы, интеллектуалы. «У этих, — говорил он про последних, — все в голове, ничего в теле». Два-три апаша, готовые отдать за Наджиба жизнь, один раввин — король покера, несколько механиков, профессиональные безработные, официанты, продавцы газет, подпольный адвокат, полицейский комиссар, связанный с преступным миром, — все они были люди действия и твердых убеждений, все самородки, порвавшие со своей средой. Разумеется, и женщины: