Книга В дебрях Маньчжурии - Николай Аполлонович Байков

непримиримо.

К деньгам и материальной выгоде относился он совершенно равнодушно. Деньги интересовали его, как возможность выпить. Бескорыстие его и безупречная честность, проявлялись не раз во время нахождения его на военной службе. Так, будучи послан начальником участка службы пути, с крупными деньгами, со станции Шаньши на Ханьдаохэцзы, он подвергся нападению шайки хунхузов в 10 человек. Отстреливаясь и тяжело раненный, он вынес тяжелый мешок с золотом на станцию и отказался даже от награды. В мешке было около 10 тыс. золотою монетой.

Иногда у Бобошина на руках было до 10–12 тыс. рублей, и ни одна копейка не пристала к заскорузлым, сильным рукам его. В те времена Бобошин совершенно ничего не пил, очевидно, сознавая всю ответственность.

В тайге и на охоте по зверю это был незаменимый и верный, компаньон, готовый пожертвовать своей жизнью ради спасения товарища.

Я знаю случай, как нельзя более подтверждающий эти его высокие духовные качества.

В конце декабря компания промысловиков, состоящая из трех человек, преследовала раненного тигра. В каменной россыпи горного хребта тигр устроил им засаду и неожиданно бросился на одного из охотников, подмяв его под себя. Стрелять не было никакой возможности, так как риск попасть не в зверя, а в человека, был слишком велик. Бобошин, шедший вторым, передает винтовку заднему и, выхватив нож, бросается на тигра.

Рассвирепевший зверь оставляет свою жертву и одним ударом могучей лапы валит на землю Бобошина. Начинается между ними борьба и охотник, несмотря на тяжелые раны, причиненные когтями хищника, успевает распороть ему брюхо своим коротким финским ножом. Тогда третий охотник, видя критическое положение Бобошина, удачно пускает разрывную пулю в голову разъяренного агонизирующего зверя.

Бобошин получил глубокие поранения на плечах и груди, второй же охотник отделался царапинами и переломом ключицы.

Все свои подвиги он ставил ни во что и из присущей ему скромности никогда о них не говорил. Вероятно, он считал, что это в порядке вещей и не заслуживает даже похвалы.

Мировоззрение этого таежника было оригинально. Стоя близко к природе и черпая у нее свои физические и духовные силы, он подчас поражал своими познаниями, меткими, определенными с глубокими мыслями. Как-то, бродя по звериным следам в главном хребте Лао-лина, мы остановились на большом перевале, отделяющем бассейны верховьев Сунгари и Муданцзяна. На юге – темная, словно туча, конусообразная вершина Та-ту-динцзы. На запад и на восток, как морские волны, уходили сине-фиолетовые лесистые гребни горных хребтов, теряясь в туманной дали горизонта. Мы с Бобошиным долго стояли на высоте, любуясь открывшейся перед нами панорамой.

– Пенсне! А, ведь, это ж красота, черт возьми! – произнес, наконец Бобошин, указывая рукой на этот безбрежный океан первобытных лесов. – А знаешь ли, что я тебе еще скажу! Ведь, я тут хозяин и никто другой! Ты думаешь, я беден? Ничего подобного! Я не нищий! Я – богач! Здесь пасутся бесчисленные стада моей скотины: кабанов, изюбрей оленей и коз! Я беру из своих стад, сколько захочу зверя! Податей никому не плачу. Никому не подчиняюсь и знать никого не знаю! Все, что ты видишь, мое!

Голос великана звучал, как труба, и в чистом морозном воздухе горных высот и, отражаясь в глубоких ущельях Та-ту-динцзы, замирал вдалеке, вызывая многократное эхо. Вся фигура великана, резко обрисовываясь на фоне тайги, засыпанной снегом, вполне гармонировала с дикой, прекрасной природой и, казалось, дополняла ее, как-бы составляя с ней одно целое.

Таков был старый таежник – промысловик, Акиндин Бобошин, известный на севере-востоке Маньчжурии зверобой, прозванный китайцами «Моу-цзы Бобошка», «Лян-те-ли» – за свой гигантский рост.

Тихая таежная ночь плыла над землей. Весело потрескивал наш костерок, бросая снопы красноватых искр. Бобошин сидел рядом со мной, подобрав под себя свои огромные ноги, обутые в оленьи мокасины, и с особым причмокиванием пил ароматный чай в прикуску.

После полуночи хунхузы засуетились и, быстро собравшись в поход ушли так же неожиданно, как появились, потонув во мраке дремучего леса.

Почти всю ночь мы просидели у костра и низкий, грудной голос Бобошина, как шмель, гудел под сводами старого дуба.

Под утро, пригретый разгоревшимся пламенем костра, я крепко заснул и только под давлением тяжелой руки Бобошина проснулся. Солнце еще не показалось из-за горных хребтов, но было уже светло. Открыв глаза, я увидел приятеля с неизменною носогрейкой во рту. Он собрался уже уходить и огромный мешок виднелся за его плечами.

– Ну, Пенсне! Счастливо оставаться! – произнес он, похлопывая меня по спине своей тяжелой десницей, иду на Хантахезу: как-бы панты не прокисли! Прощевай! На обратном пути, однако, загляну к тебе.

Вскоре высокая фигура его замелькала среди дубняков и исчезла в глубине распадка.

Я остался один и занялся ремонтом своего шалаша, ввиду предполагаемого дождя. Вершины Лао-лина заволокло тучами. Начинало парить. В неподвижном воздухе чувствовалась гроза…

Накрыв шалаш снопами свежескошенной травы и не заботясь более о предстоящей грозе, я залез под уютный кров своего таежного вигвама и снова забылся в крепком, беззаботном сне.

К полудню разразилась гроза. Дождь лил, как из ведра. Сквозь сон я слышал трескучие раскаты грома и мне казалось, что среди этих грозных звуков разбушевавшейся стихии я слышу густой бас своего приятеля, Бобошки, и вижу его колоссальную фигуру на горном перевале Лао-лина.

Легенда дремучего леса

Была весна. Тайга одела уже свой пышный зеленый убор. Чистый горный воздух, напоенный ароматом цветущих растений, вливался в грудь животворящею волной. Дышалось легко и свободно, и казалось, что вздымается широкая грудь исполинов-сопок и вся окружающая прекрасная природа наполнена этим дыханием жизни и стихийным стремлением к теплу, свету и солнцу.

После утомительного перехода через крутой, скалистый хребет Лянзалин, мы со стариком Ли-саном спускались по едва заметной зверовой тропе в долину реки Лянцзыхэ, где приютилась у высоких прибрежных скал убогая и древняя фанза зверолова, служившая нам всегда пристанищем во время скитаний по дремучим кедровникам этого пустынного и дикого края. До фанзы было еще далеко и выйдя на берег горной красавицы Лянцзыхэ, расположились под темным шатром развесистых ветвей старой ели. Прислушиваясь к шуму бурных волн, лежа на мягком ковре молодых трав мы глядели в ясное голубое небо, просвечивавшее между ветвей тёмно-зелёной хвои. Старый Лисан нес на своей, сгорбленной жизнью и летами, спине тяжелую ношу, в виде пудового мешка муки, фляги с бобовым маслом и других продуктов, купленных им на ст. Ханьдаохэцзы. Вес этого груза был не менее полутора пудов, но старый таежник с удивительною легкостью шагал по крутым лесным тропам, без признаков видимого