Книга Большая перемена [= Иду к людям ] - Георгий Садовников

— Авдотьин! Учили?

— А как же!

Из глубины класса двинулся мой старый знакомый. Впрочем, я с трудом узнавал в нём верзилу. Угрюмое лицо его сияло неземным вдохновением. Я насторожился — не ждёт ли меня новое испытание.

— Значит, так, — Авдотьин обстоятельно оглядел карту: все ли, мол, на месте, и реки, и города. — Значит, так. Цезаря убили, но у них там всё равно ничего не получилось. Нашлись ещё двое: сродственник Цезаря, Октавиан, и… и, словом, товарищ по работе Антоний…

Куда я попал? С профессором Волосюком случился бы верный инфаркт, услышь он подобное. Но в общем-то, в общем Авдотьин рассказал всё правильно, даже добавил, мол, читал книгу об Октавиане. Только не знал ни автора, ни названия — книга была без начала и конца, он, строитель, её нашёл в опустевшем доме, обречённом на снос. Правда, из прочитанного ему более всего запомнилась Клеопатра. Огонь баба! Я поставил ему четвёрку. Отвечать на второй вопрос вызвалась бабушка-отличница Гусева и натянула на пятёрку.

Я бы, наверно, даже оттаял, но мне не давала покоя мысль о Маслаченко, она сверлила, сверлила: он узнал или я ошибся? Он узнал или это был кто-то другой, похожий? После урока я собрал свои учительские пожитки — указку и журнал, — и не удержался, подошёл к Маслаченко. Тот старательно рылся в старом потрёпанном портфеле, возможно, доставшемся ему по наследству от детей.

— Маслаченко, — позвал я вполголоса, остерегаясь окружающих.

Он вытащил на белый свет учебник алгебры, поднял голову и, не таясь, произнёс:

— Я к следующему уроку выучу. Постараюсь исправить.

— Вы должны знать, — сказал я, по-прежнему скрывая свои слова от посторонних ушей, — я вам поставил не потому что, а потому, — я вложил в это слово тайный смысл, понятный только нам двоим. — Вы меня поняли?

— А что тут непонятного? Не выучил урок и схлопотал два барана, — громко ответил Маслаченко.

На нас уже стали поглядывать с любопытством. Но я должен был идти до конца.

— Верно, Маслаченко, именно поэтому, а не потому. Вы должны это уяснить, проникнуться этим. — Я тихо кричал в его ухо, но оно было заложено ватой.

— Да проникся я, Нестор Петрович, дальше некуда! Не выучил и заработал. Нестор Петрович, мне ещё надо вызубрить формулу, — будто бы взмолился ученик, не то умело прикидываясь, не то и впрямь ничего не помня.

— Но только поэтому, а не потому, учтите, — повторил я, закрепляя возможный успех. — Занимайтесь алгеброй. И спасибо за понимание.

— Пожалуйста, — откликнулся он, словно недоуменно, и уткнулся в учебник.

«Он всё помнит, но, кажется, будет молчать. Хотя в его глазах затаилось что-то такое, этакое», — сказал я себе, покидая класс.

В учительской, чуть ли не сразу за её порогом, меня перехватила математика Эмма Васильевна, будто ждала весь урок, когда же наконец появится этот Нестор Петрович.

— Сегодня ваши опять отличились, — сказала она зловеще. — На моём уроке тринадцать человек. Всего! Из тридцати.

Я вначале не сообразил, — о чём она? — и решил уточнить:

— Кто — ваши? Кого вы имеете в виду?

— Разве не вы классный руководитель девятого «А»? — нахмурилась математичка.

— Ах, да! Извините. Совсем забыл, верней, ещё не привык.

— Привыкайте, да поскорей, и будьте с ними построже. Железная дисциплина — вот вам совет старого педагога!

Она сурово улыбнулась и, воинственно задрав подбородок, пошла к полке с журналами.

«Амазонка с транспортиром, — подумал я. — У неё, вероятно, не урок, а Мамаево побоище. И жизнь не в радость. Впрочем, и моя ничуть не лучше».

На втором уроке у меня было «окно», то есть он оказался свободным, я вернул на полку журнал шестого класса и, забыв избавиться от указки, отправился в «сумасшедший и замечательный», как выразилась директриса, девятый «А» вот так, с указкой в правой руке.

В классе, можно было бы сказать, «ни души», если бы у доски не топтались два парня, они колдовали с начертанным конусом и столбиком цифр. Классная комната выглядела так, словно через неё промчались орды диких кочевников. Пол усеян рваной бумагой, со второй парты сброшен учебник, лежит подбитой птицей. На полу, возле учительского стола, беспощадно растоптан мел, белый одноногий след уходит вглубь класса и там теряется среди парт.

— Здравствуйте, товарищи учащиеся!

Квадратный сивый парень недовольно глянул на меня — мол, сгинь, не мешай, — и сказал второму:

— Если ты даже такую теорему осилить не можешь, значит, тебе хана.

— Так я ж… — В голосе второго, длинного и сутулого, отчаяние. — Так я ж…

— Ладно, делаю последний заход. — Сивый скрипнул зубами, видать уже изнемог. — Вспомни, как ты обтачивал втулку. Тот же принцип. С чего начинал, баранья голова?

— Це ж вона самая? — Сутулый обрадованно засмеялся. — Це я знаю. Тилько…

— Кто у вас староста? — прервал я этот симпозиум.

— А ты кем, собственно говоря, будешь? — Сивый положил мел на полочку доски и потёр измазанные пальцы.

— Ваш классный руководитель!

— О, мы вас представляли таким… знаете, — он развёл руки, изобразил в воздухе широченные плечи. — Судя по рассказам ребят из шестого, вы по ним прошлись косой. Только вот Нехорошкина вы зря. Зря! Он действительно…

— Кажется, я спрашиваю на языке, вполне понятном: кто у вас, у нас староста?

Они уставились на мою указку — очевидно, я с этой штукой смахивал на надсмотрщика. Я поспешно спрятал указку за спину, бестолково пробормотав: «Она случайно… понимаете, закрутился».

— Староста — Федоскин Ваня, Иван, значит, — наконец ответил сутулый. — Тилько его не було вже целую неделю.

— А дежурный? По графику? Есть же у вас, у нас какой-то график?

— Який тут зробишь график? То ходють, то не ходють. — Продолговатое худое лицо сутулого скривилось от неподдельной досады.

Не зная зачем, — а скорее, не придумав ничего путного, — я поинтересовался.

— Вы украинец?

— Який же я хохол? — обиделся сутулый. — Я — немец!

— Его фамилия Функе. Звать Карлом. Он из наших немцев, волжских. Но долго жил в станице, там и набрался нашего суржика, — сивый улыбнулся.

Видно, он меня уже принял как своего. Я почувствовал себя свободней, но решил держаться по-прежнему официально. К тому же в класс начали возвращаться остальные ученики.

— Функе, сегодня дежурным будете вы. К концу уроков попробуем составить график. Приступайте! Откройте, например, окно. И вообще, товарищи, если не уважаете труд тех, кто убирает вашу комнату, то хотя бы уважайте самих себя. Вы здесь учитесь, дышите этим воздухом. — Слова были казёнными, я сам не раз их слышал от иных людей. Но у меня не было ничего другого.