Книга Перешагни бездну - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поспешно переправляя в 1918–1919 годах целыми караванами золото и драгоценности бухарской казны в Персию, эмир распоряжался государственными средствами как своей частной собственностью и доверил свои богатства женщинам, которые, по его понятиям, тоже являлись всего лишь его имуществом. И вот теперь эмиру из древнего рода мангытов, самому халифу правоверных, приходится гнуть спину, упрашивать, клянчить, унижаться. Его, хитроумного, перехитрили ничтожные, презренные…
На его лице застыла искусственная, напряженная улыбка, полная почтительного внимания. Да и попробуй улыбнуться иначе, когда ты ничто, когда ты зависишь от чьих-то капризов. И Сеид Алимхан спешил всячески успокоить, ублаготворить Бош-хатын.
Конечно, она просто хочет его напугать. И все же надо не доводить до крайности. По-видимому, действительно от муллобачей она прослышала про Монику-ой. А даже косвенное напоминание о ее матери-француженке могло вывести Бош-хатын из равновесия. Спеша и заикаясь, Сеид Алимхан заверял: он до сих пор сам ничего не знал о девице Монике-ой, весть о которой привезли муллобачи из Самарканда. Надо проверить и разобраться. Он и не думает признавать ее принцессой. Он вообще не уверен, что девица Моника-ой его дочь…
— Ага, выходит… Эта ференгистская кобыла Люси, которая ожеребилась, воровка, непотребная женщина… Зачем понадобилось тянуть в Кала-и-Фатту ее дочь? Вижу гнусные задумки… На кровосмесительство потянуло. Спали с мамашей, а теперь охота поблудить с дочкой. Да она же прокаженная.
— Письмо… в коране осталось у нее. Мне не девчонка нужна… мне письмо нужно. Она, наверное, знает, где книжка с письмом. Это же целое богатство…
И опять сказалась полная потеря воли. Ведь когда он шел сюда, он и слова не хотел говорить о коране. И кто его потянул за язык? Ведь Бош-хатын все прибрала к рукам, и теперь она и коран с письмами приберет. Он знал, что теперь Бош-хатын не пропустит мимо девушку. Впрочем, ей не нужна девушка. Ей понадобился коран, о котором должна знать девушка.
Учинив, как говорится, «крик и вопль», выпалив единым духом столько гнусностей и отвратительных ругательств, сколько хватило бы на скандал с участием целого базара, Бош-хатын лишний раз напомнила супругу и повелителю, насколько он ничтожен. Оставалось утешаться, что и пророку Мухаммеду горько приходилось с его первой женой Хадиджей, и все потому, что она была богатой вдовой, а он лишь бедным приказчиком. Увы, как сходственно его, Сеида Алимхана, положение с жизнью всеблагого основоположника ислама!..
— Мы говорили о вере исламской, — наконец удалось ему втиснуться в поток слов Бош-хатын. — Печальная новость… бухарский гонец… принес… твой дядя… Абдурашид…
До жадности любопытная ко всему, что происходит с ее родственниками, Бош-хатын мгновенно забыла о француженке и ее дочери и соизволила обратить взор на своего супруга.
— Что с моим дядей… муфтием? Горе мне!
— Гонения! Притеснения! — подзадоривал Сеид Алимхан. Поистине удача, что он вспомнил об Абдурашиде. И он продолжал — В Бухаре и Самарканде почтенные улемы проливают слезы горя… злокозненность властей… На дверях медресе вот такой замок… Почтенный казий среди песков пустыни Нур-ата… изгнанник… конечно, священное место… молится — пророк Иисус ударил скалу посохом… чудо… священный источник… однако казий в нищете… Есть нечего…
— Эй! — заорала Бош-хатын так, будто стояла на вершине холма, а не сидела на семи подушках в михманхане. — Эй! Что с моим дядей? Вы перестанете заплетать в косу свой длинный язык? Здоров ли дядя? Жив ли? Горе мне!
Ахать и охать она перестала, лишь когда по приказу эмира принесли письмо. В нем весьма прозрачно намекалось на необходимость «подсластить горечь кусочком халвы» во рту столпа ислама Абдурашида-казы, а также и многих других почтенных лиц, лишившихся своих приходов и доходов.
— И что вы думаете? — насторожилась Бош-хатын.
— Наше посещение… любезной супруги… наведались узнать о здоровье… вопрос также услаждения горечи… кусочек халвы… один… другой… хорошо бы…
— И сколько же стоит кусочек халвы, один, другой? — От «охов» и «ахов» ничего не осталось, и глаза Бош-хатын смотрели на супруга пытливо и недоверчиво.
Он назвал цифру, которая напугала его самого. Но именно столько требовали усердные представители-богомолы из Бухары.
Скупая, расчетливая Бош-хатын не рассердилась, не накричала на супруга, — отобрала у него письмо и, послюнявив химический карандаш, принялась обводить кружочками и овалами имена перечисленных в нем казиев, ишанов, муфтиев, пиров дервишеских орденов, настоятелей монастырских «таккиэ» — монастырей, хранителей мазаров, улемов — знатоков и толкователей священного писания и «всяких других полезных делу причинения зла Советской власти». Он довольно смело забрал из пухлых ручек расчувствовавшейся супруги письмо и позволил себе обратить ее благосклонное внимание на место, где говорилось:
«Впали уважаемые ревнители веры исламской из-за распространенного неверия и безбожия в нищету Иова-патриарха и бедность. Простые люди — „черная кость“ развращены, не встают на защиту веры, не хлопочут о возврате законного государя на трон отцов, но жадно повертывают в колхозы вакуфные земли мечетей, медресе, ишанских подворьев и, перепахивая межи сатанинскими „тирактурами“, засевают поля поганым хлопком. Многие служители ислама и помещики-баи, сумевшие до сей поры избежать пучины бедствий и разорения от проклятой земельной реформы, ныне из-за противной исламу коллективизации разорены, ибо у них отобрали скот и коней, сказав: „Можете и пешком ходить“. А тех, которые не склонили выи перед произволом бесштанных бедняков и чайрикеров, выгнали в пустыни и горы. А чтобы сохранить наших людей до дня прибытия его высочества эмира с войсками, соблаговолите помочь деньгами, не то и последние приверженцы ислама и эмира рассеются. Спасите! Да прогневится аллах на скупых и жадных!»
Письмо начиналось робкими просьбами, но заканчивалось резко и неприязненно. Тем не менее ни Сеид Алпмхан, ни Бош-хатын не обиделись. Их сейчас беспокоили цифры, столбики цифр, которые росли и росли. «Кусочек халвы», один, другой, разрастались в гору кусочков. Но Баш-хатын мучила жадность. Эмир ерзал в возбуждении по шелковой подстилке, потирая пухлые ручки, боясь, как бы супруга не принялась урезывать эту гору халвы.
Дела шли на лад. Ему уже мерещились немалые выгоды. Бош-хатын явно собирается раскошелиться. Что ж? Дело богоугодное. Помочь бедным и нищим — самое возвышенное подаяние «худой».
В уме Сеид Алимхан подсчитывал, что перепадает на его долю. Не обнаглела же госпожа настолько, чтобы требовать от него, халифа, бухгалтерский отчет. А самое важное, что супруга растрясет мошну — вклады в женевских и парижских банках. Счет там ведется на золотые франки, а они сейчас очень кстати.
В самой строгой тайне эмир держал замысел поездки в
