Книга Бруклинские ведьмы - Мэдди Доусон

и есть фразы хуже, чем те, что начинаются со слов: «Я люблю тебя, но…» — да только я их не знаю.

— Ты права, — отвечает он. — Прости.

— И прекрати извиняться! Боже! Не говори, что ты меня любишь, и не говори, что ты сожалеешь! Ты меня, на хер, предал и знаешь об этом! Сколько времени ты уже об этом знаешь? Сколько, Ноа? Ты знал, что не хочешь жениться, все время, пока мы организовывали свадьбу, но ничего не сделал, не остановил подготовку! Ты позволил мне пригласить всех этих гостей и заставил их ждать, хотя уже много недель знал, что не можешь на мне жениться! Да кто ты после этого?

— Я хотел…

— Даже не заикайся о том, чего ты там хотел! Ты врал мне, ты поставил меня в дурацкое положение, а теперь бросаешь меня ради какой-то фантастической поездки, которая случайно тебе подвернулась! И когда я говорю, что люблю тебя и буду тебя поддерживать, ты от меня отворачиваешься. Как будто я вещь какая-то, которую можно просто в окошко выбросить! Как балласт!

— Ты вовсе не…

— Я сказала, заткнись! У тебя нет никакого права говорить мне, кто я и что я. Послушай, козел, я готова отдаться тебе всем сердцем, всей душой и вместе с тобой воплощать наши мечты в реальность. Всегда приходится чем-то жертвовать! Никто не бывает постоянно счастлив! Посмотри на моих родителей. У них очень удачный долгий брак, но ты же не думаешь, что они были счастливы каждый день своей совместной жизни? Так вообще не бывает. Над отношениями надо трудиться, а труд потому и называется трудом, что приходится прилагать усилия!

Нет, произносит Ноа, и его глаза делаются глянцевыми от грусти, — нет, твои родители явно несчастливы. И мои тоже. В том-то все и дело. Я не хочу такой жизни.

— Да пошел ты на хер! — ору я.

Он улыбается печальной понимающей улыбкой, а потом машет мне на прощание и уходит. Все, что нас окружает, приходит в неистовство, влажный тяжелый воздух наполняется криками и визгом, животные делятся на два лагеря и начинают швыряться листьями и орехами, хрипло споря, вероятно, о противостоянии любви и труда. Я резко сворачиваю с тропы и спускаюсь под гору другим путем. Я яростно вышагиваю, опустив голову, и меня не заботит, увижу ли я снова наш отель, или Ноа, или самолет, на котором мне предстоит вернуться в Калифорнию.

Мне хочется броситься со скалы в океан.

«Ох, остановись уже. Все с тобой будет хорошо», — говорит мне внутренний голос.

«Никогда со мной не будет все хорошо», — отвечаю я.

Но голос смеется: «Нет, с тобой абсолютно точно все будет хорошо. Тебя ждет большая жизнь. Большая, громадная песнь жизни».

И я говорю в ответ: «Да что это вообще значит?»

Как только мы возвращаемся в нашу квартиру в Берлингейме, где прожили полгода, Ноа немедленно съезжает. Он считает, что ему лучше пожить у друга, потому что — представьте себе! — чувствует себя слишком виноватым, чтобы видеть меня. Ему требуется наказать себя за то, что он так со мной обошелся. Мне тошно смотреть, как он упивается этими своими страданиями — и сам себе кажется героем, этаким негодяем с угрюмым взглядом, парнем, который постиг свою порочную сущность, признал поражение и закрыл глаза в сладком самобичевании.

Перед тем как навсегда уйти от меня с набитым под завязку рюкзаком и чемоданами, он рассказывает мне о своих планах. О том, что в следующем месяце они с Уипплом летят в Африку. О том, что он не собирается возвращаться к преподаванию. Никогда.

Он смотрит на меня с этим своим новым трагическим выражением лица и говорит, что будет со мной на связи, если я этого хочу, отчего я начинаю смеяться пронзительным маниакальным смехом и швыряю через всю комнату масленку. Я думаю о том, что Натали будет гордиться мной, узнав, что я не потерпела такого отношения к себе и стала кидаться посудой.

А потом я начинаю плакать, потому что знаю — по самому большому, непоправимому счету я недостойна любви.

В великой печали он собирает осколки, сметает их в мусорное ведро. Он говорит мне, что будет вносить свою часть квартплаты еще три месяца, чтобы я могла спокойно пожить одна, а не искать соседей. Он даже оставляет мне рецепт своего секретного шестислойного соуса для обмакивания крекеров — того самого, в который входят четыре вида сыра, красный лук и авокадо, того самого, тайну которого он собирался хранить от меня вечно. Я рву рецепт у него перед носом, визжа, как гиена. Он вздрагивает, и я прибавляю громкость.

Вот, значит, чего я добилась: теперь в расстроенных чувствах мне удается визжать достаточно громко, чтобы напугать его до безумия.

7

МАРНИ

Через три недели, придя с работы, я обнаруживаю письмо с сайта, который занимается разводами. Я выпиваю два бокала вина, переворачиваю фотографию с нашей помолвки лицом к стене и подписываю документы, позволяющие Ноа не любить меня больше.

Вскоре мне приходит копия постановления.

Вот и все, раз — и я в разводе.

Каждый день я твержу себе слова, которые помогают мне выжить: я любила Ноа два года, наша свадьба была блажью и противоречила здравому смыслу, мы расстались, я все еще грущу. Я соберу вещи в стирку и отошлю назад свадебные подарки. Куплю кофе со сливками и буду есть на завтрак овсянку с клюквой.

Я говорю себе: «Вот плакат на стене. Вот мой кухонный стол. Вот мои ключи от машины. Я люблю кофе. Сегодня четверг».

Потом я делаю то, что всегда делают Макгроу во времена личных потрясений и горя: я ухожу в режим отрицания. Я запираю свои чувства в карцере и говорю им, чтобы они не смели проявляться публично.

По сути, я — королева-воительница отрицания, которая каждый день бросается на работу в детский садик и отыгрывает свою роль счастливой удовлетворенной новобрачной с широкой улыбкой на лице. Я никому не рассказываю, что случилось. Я прихожу спозаранок и остаюсь допоздна. Я так старательно улыбаюсь, что порой у меня болят щеки. Каждый день я придумываю для детишек штук по семь поделок, для которых приходится вырезать кучи бумажных деталей. В качестве вишенки на торте я делаю маленькие книжечки, по одной на каждого ребенка, с рассказиками о смеющихся котиках и говорящих черепашках.

Думаю, я могла бы рассказать своей начальнице, Сильви, о том, что случилось. Она возмутилась бы, забрала меня