Книга Избранное - Хуан Хосе Арреола

и так воссоздание Бога станет невозможным, — ведь для того, чтобы выделить крошечную драгоценную частицу, придется отделить горы шлака, осушить бескрайние болота низости и зверства.

В такие моменты Пабло приходил в отчаяние. И из отчаяния родилась последняя уверенность, та, приход которой он тщетно старался отдалить.

Пабло начал замечать, до чего он ненасытный наблюдатель, и понял, что, наблюдая мир, поглощает его. Созерцание питало его дух, и страсть к созерцанию становилась все сильнее. Пабло перестал признавать в людях себе подобных; одиночество его обострилось до нестерпимости. Он смотрел на остальных с завистью, он не понимал, как могут они, не замечая ничего, щедро отдавать все свои душевные силы низменным заботам, наслаждаться и страдать, в то время как в двух шагах от них Пабло, огромный и одинокий, вдыхая поверх их голов чистый и разреженный воздух, каждый божий день отнимает людское достояние и незаконно удерживает его.

Память Пабло стремительно мчалась к истокам. Он проживал свою жизнь в обратном порядке день за днем и минуту за минутой; вернулся к детству, к младенчеству, затем увидел, что было до его рождения, узнал, как жили родители, предки, прошелся по своему генеалогическому древу до самого корня, где вновь встретился с собственным духом в его могучем единстве.

Он чувствовал, что все ему по силам. Он мог вспомнить самую незначительную деталь из жизни каждого человека, выразить всю Вселенную одной фразой, увидеть собственными глазами самые отдаленные в пространстве и времени вещи, зажать в кулаке сразу все облака, деревья и камни.

Его дух в страхе отпрянул от себя самого. Неожиданная и небывалая робость проявилась во всех его поступках. Он предпочел остаться внешне невозмутимым, в то время как жадное пламя пожирало его изнутри. Ничто не должно было измениться в его привычном образе жизни. Пабло существовал на самом деле в двух ипостасях, но только одна из них была известна людям. Второй, главный Пабло, тот, который мог взвесить на весах все деяния человечества, тот, в чьей власти было казнить и миловать, оставался в тени, оставался не узнанным в своем неизменном сером костюме в клетку, в очках в пластмассовой оправе под черепаховый панцирь, надежно скрывавших пронизывающий взгляд его бездонных глаз.

Из всего богатейшего собрания воспоминаний о человеческих судьбах чаще всего на ум ему приходила одна короткая история, возможно, где-то прочитанная в детстве. Было в ней нечто смутно тревожащее дух. Она всплывала в памяти без всякой связи с другими воспоминаниями или событиями, и ее скупые фразы, казалось, были отпечатаны в мозгу у Пабло: в одном горном селении некий пришлый пастух сумел внушить крестьянам, будто он — живое воплощение Бога. Какое-то время он жил в почете. Но тут случилась засуха. Урожай пропал, овцы дохли. Тогда паства напала на своего бога и жестоко расправилась с ним.

Только однажды тайна Пабло чуть не была раскрыта. Всего один раз в глазах другого он, возможно, предстал во всем своем величии, не пытаясь скрыть его. Пусть это длилось всего лишь мгновение, но в тот миг Пабло сознательно пошел на чудовищный риск.

День выдался славный. Пабло прогуливался по одному из центральных проспектов города, утоляя свою страсть к вездесущему созерцанию. Вдруг какой-то прохожий застыл посреди тротуара, как будто узнал его. Пабло, ощутив, как с неба на него обрушился сноп света, замер и онемел от удивления. Сердце его отчаянно забилось, не столько от испуга, сколько от невыразимой нежности. Он собрался сделать шаг, собрался раскрыть незнакомцу милосердные объятия, готов был к тому, что его опознают, предадут, распнут.

Немая сцена, показавшаяся Пабло бесконечной, едва ли длилась несколько секунд. Незнакомец еще мгновение колебался, потом, смущенный, пробормотал извинения за то, что принял Пабло за другого, и пошел своей дорогой.

Пабло, потрясенный, долго не мог двинуться с места, чувствуя и облегчение и разочарование одновременно. Он понял, что по лицу его уже можно о чем-то догадаться, и усилил меры предосторожности. Теперь гулял он в основном в закатные часы и только в парках, где вечерами было безлюдно и сумрачно.

Пабло вынужден был строго контролировать каждый свой поступок и приложил все усилия, чтобы подавить каждое, пусть самое безобидное желание. Он запретил себе препятствовать свободному течению жизни и влиять даже на самые ничтожные события. Он практически лишил себя воли. Он старался не делать ничего, в чем проявлялась бы его истинная природа. Сознание всемогущества давило на него тяжким грузом.

Но ничего уже нельзя было изменить. Вселенная хлынула в его сердце, она возвращалась к Пабло, как если бы полноводная река направила все свои воды к истоку. Напрасно он пытался сопротивляться: сердце его расстелилось широкой долиной, и на него дождем полилась суть всех существующих на свете вещей.

Под грузом немыслимого изобилия, беспредельно богатый, Пабло стал страдать оттого, что мир беднеет, что мир опустошается, что в мире все меньше тепла, все меньше движения. Бесконечная жалость и печаль переполняли его и становились невыносимыми.

За все болела душа у Пабло: и за детей без будущего, которых все меньше становилось в парках и школах, и за ставших ненужными мужчин, и за беременных, с таким нетерпением ожидающих появления на свет малыша, которого им не суждено увидеть, и за влюбленных, которым предстоит расстаться навсегда, распрощаться, внезапно прервав пустую болтовню и так и не назначив свидания на завтра. Он боялся за птиц: они забывали о своих гнездах и устремлялись неведомо куда по едва удерживающему их на лету неподвижному воздуху. Листья на деревьях начали желтеть и опадать. Пабло содрогался от мысли, что весны для них уже не будет, ведь все, что умирало, становилась пищей его души. Он почувствовал, что не выживет под гнетом воспоминаний об умершем мире, и глаза его наполнились слезами.

Доброе сердце Пабло избавило его от долгих и мучительных колебаний. Нет, Судный день не наступит Пусть мир живет: Пабло вернет ему все, что отнял. Он попытался припомнить, не было ли в истории человечества другого такого Пабло, решившего броситься с вершины одиночества, с тем чтобы вновь пройти весь цикл жизни в виде крошечных недолговечных частиц.

Одним туманным утром, к тому времени, когда мир почти полностью обесцветился, а сердце Пабло искрилось, словно сундук, полный сокровищ, он решился на самопожертвование. Ветер разрушения несся над миром, как черный ангел с крыльями из пронизывающего холода и измороси, он, казалось, стирал черты реальности, готовя декорации последней сцены. Пабло чувствовал, что возможно всё: деревья и статуи растворятся в воздухе, рухнут дома, черные крылья унесут с