Книга Холодный Яр - Юрий Юрьевич Городянин-Лисовский

Левко в село пошел. Он говорил, тебе нравятся вышиванки. Посмотри, красивый узор?

Чорнота взял искусно отделанную сорочку.

– Так ты того… заодно бы уже и подштанники сладила.

Мастерица зарделась:

– Смотри какой! Жена я тебе, что ли? И за рубаху спасибо не сказал.

– Может, поцеловать еще?

– На черта ты мне сдался, такой татарин!

С лавки соскочила вертлявая девица.

– Андриечка, меня поцелуй! Сделаю тебе подштанники, какие душа пожелает! И вышью все сверху донизу.

– Сядь, егоза!

Через минуту вернулся и положил перед хозяйкой штуку синего шелка.

– Полгода возил, на бешмет думал пустить. Возьми, будут тебе онучи.

Когда садимся на коней, замечаю в окне грустное, задумчивое лицо хозяйки. Видно, всё же по сердцу ей «татарин».

У села нас опять ждут.

– Здорово, Андрий! С праздником! Зайдите на вареники.

– Только что у Свирида целый горшок навернули.

– Так и моих десяток уместится!

– Да что я тебе, верблюд?

К воротам со двора подходит долговязый старик и, прикрывшись рукой от солнца, разглядывает нас.

– Эге! Здоров, казак! Что ж ты, чертов сын, деда забыл? В прошлое воскресенье я тебе и медку припас.

– Доброго здоровья, дед! Будем возвращаться – заеду за медком.

– Ишь какой! За медком… Я тебе хрена отсыплю, если меня не уважишь.

– Сейчас никак нельзя. Атаман ждет.

Чорнота оборачивается ко мне:

– Дед Гармаш. Пешком вперегонки с ним не ходи – обгонит. Бывалый солдат… В Крыму воевал в пятьдесят четвертом году, потом на Балканах… Если хочешь наслушаться баек про татар, запорожцев, гайдамаков, Холодный Яр, наведайся к нему при случае и поставь бутылку водки. Он тебе расскажет, как его дед служил пушкарем у Зализняка, а еще раньше на Сечи по татарам червонцами палил, когда картечь вышла.

В Мельниках на улице людно, всюду парни и девушки ходят компаниями и поют. Удивительно – народные песни тут не горланят, как обычно в селах. Чувствуется влияние опытных вокалистов.

Едва мы поравнялись с очередной «капеллой», как рослая брюнетка придержала Чорноту за полу кожуха.

– Андрий, «Забіліли сніжки»!

Это его любимая песня. Чорнота прямо в седле завел её приятным мощным баритоном. Хор пел замечательно. После «Снежков» девушка глубоким контральто, почти тенором, начала другую:

Ой, не ветер то гуляет,

Не орел летает —

То Сирко казáков храбрых

На Сечь созывает.

Потом она же с Андрием и каким-то парнем в скромной черной кирее и мерлушковой шапке исполнили «Степову могилу» – поистине артистично. Распрощавшись с ними, мы поехали дальше. Я признался, что изумлен тем, насколько виртуозно в Мельниках поют простые крестьяне.

– Она же в Киеве консерваторию окончила, а хлопец тот – здешний учитель. Ты много еще встретишь таких «простых». В селе ведь панской одежды не носят. Гуляют на улице с ребятами, учат их пению, а заодно и кое-чему полезному.

Приближаемся к хате, крытой одной соломой, без стропил. Под крышей видны черные пятна – следы пожара.

– Вот и атаманова резиденция. Коцуровцы спалили в свое время[121]. Старый Чучупака после этого и крыть её не хочет по-людски. Говорит, давайте уж прогоним всех, кто на Украине хаты жжет – тогда сделаю.

Во дворе стоят две тачанки, у плетня десяток оседланных лошадей. Привязываем своих, кидаем им сена и заходим в дом. За столом дюжина незнакомцев, среди которых я узнаю матвеевского атамана. Возле двери, в углу, стоят винтовки и ручные пулеметы.

Здороваемся с хозяевами, потом Андрий представляет меня остальным.

– Это мой побратим, Юрко Зализняк. А тут восседают: атаман Чернолесского конного полка Пилип Хмара – властелин горшечного царства и Черного леса; комендант монастыря Гриб; Пономаренко – лубенецкий атаман; Мамай – атаман Белого Яра, с Побережья; сотник Генерального штаба Гнат Зинкевич[122] – грушковский атаман; атаман Черный[123] из Веремиевки, с того берега Днепра[124]; Марченко – собутыльник и товарищ Богдана по налетам; Петренко, атаман михайловский и прусский[125]. А это военком Трилесов, товарищ Козаченко, липовый член партии с 1905 года, убивший на своем веку коммунистов больше, чем призвал для них новобранцев. Верховодил партизанами на Херсонщине, а скоро будет у нас.

Назвав еще троих атаманов, чьих фамилий я не помню, Чорнота садится за стол.

– Ну что, не хватает председателей губревкома и губЧК, а так съезд представителей власти на Киевщине можно считать открытым в полном составе.

– Андрий, – говорит ему Гриб, – ты слышал, какой трюк выкинул Богдан на той неделе? Расскажи, Марченко.

Тот, кудрявый черноволосый парень, отвечает с ухмылкой.

– Так себе… обычная история. Александровку заняли красные. И вот приезжают к нам в село двое верховых, разыскивают товарища Богдана. Ведем их к атаману. Говорят, у них пакет от штаба 60-й дивизии, адресованный «командиру революционной повстанческо-крестьянской дивизии, товарищу Богдану». Видно, кто-то им сказал, что когда тут с деникинцами воевали, у нас было тысяч пять народу[126]. Начдив и военком[127] приглашают Богдана на посиделки, которые затеял ихний политпросвет. Местный хор будет петь, дальше пьеса «Парижская коммуна» и доклады про международное и внутреннее положение. Атаман ответил, что приедет. Мы его отговаривали – вдруг засада какая, – жена молодая в плач… но ты ж его знаешь. Собрали человек двадцать «почетного конвоя» – все верхом, атаман на своей тачанке.

Подъезжаем к театру. Половина хлопцев с двумя льюисами остается на дворе, один сел к миномету, ездовой тачанку так поставил, чтобы из кольта удобно было строчить. Сам Богдан взял льюис на плечо. Входим в зал.

Оркестр нам сразу марша врезал. Дивизионное начальство мелким бесом рассыпается: «Товарищ Богдан, товарищ Богдан, как бы там насчет объединения обоих дивизий?» И прочее в таком духе.

Сажают нас в первом ряду. Выходит на сцену военком:

– Товарищи! Сейчас местный хор исполнит «Интернационал». Попрошу всех встать.

И поднимают занавес. Богдан вскочил и ка-ак стукнет льюисом по полу!

– Почему первым «Интернационал»? Вы же на Украине, а наш народный гимн – «Ще не вмерла»!

Зашумели.

– Товарищ Богдан, это же контрреволюционная песня! Разве можно…

– Как это контрреволюционная? При царе за неё в тюрьму сажали и при советской власти петь нельзя? От имени своей дивизии, от имени двенадцати тысяч вооруженных революционных крестьян (а «товарищей» в Александровке человек триста) требую, чтобы исполнили наш народный гимн – иначе нам с вами не по пути!

Пошептались, дают добро… Ну а хор наш, из «Просвиты»[128], грянул – аж стены затряслись.

Спели. Снова вышел военком.

– А теперь, товарищи, будет исполнен гимн трудящихся всех наций.

Богдан положил льюис на плечо.

– Пусть его