Книга Франчиска - Николае Бребан

времени проводил вместе со всеми, но когда взрослые усаживались за игру, он, выждав какое-то время, приглашал Марию в парк. У них всегда для этого находились различные предлоги. И когда их высказывал с легкой иронией над собой Пенеску, они выглядели настолько джентльменскими, что их необходимо было уважать, и поэтому все только улыбались и соглашались с ними. Пенеску прогуливался с Марией, иногда читал ей из французских поэтов прошлого века, но чаще всего разговаривал с ней. Порою он загорался, его лицо и жесты приобретали особую выразительность, а я, все время на расстоянии следившая за ними, страшно завидовала счастью своей сестры, которая, по-видимому, слышала такие изумительные рассказы. Пенеску вел себя вполне естественно, как человек чувствительный, влюбленный в женщину, которая ему необходима, и все вокруг относились с уважением к тонкости его чувства, к тому, как постепенно оно нарастает, к его постоянному стремлению как-то замаскировать неожиданную идиллию, хотя эта маскировка была весьма прозрачной вуалью, необходимой и признанной всеми условностью. Но все вокруг жестоко ошибались. Все, что нам казалось естественным в поведении Пенеску, было ему совершенно несвойственно, и, как мне пришлось впоследствии убедиться, все мы в это время, успокоенные и неведающие, жили на вулкане, готовом вот-вот взорваться. Лишь гораздо позднее, когда я начала разбираться в человеческих характерах, я поняла, что Пенеску был человеком пресыщенным, как и вся буржуазная знать, и в данном случае он старался восстановить согласно наилучшим романтическим образцам классическую любовную идиллию. Обычно же в отношениях с женщинами он был грубым, нахальным и примитивным. Всю же эту игру с Марией он, конечно, затеял от скуки.

Как я уже говорила, после небольшого перерыва наша жизнь вошла в свою колею. Взрослые разговаривали, пили вино, мы, дети, играли, а Пенеску и Мария обменивались взглядами и все более горячими и продолжительными рукопожатиями. Возможно, что изредка они и целовались, хотя я убеждена, что Пенеску позволял себе это чрезвычайно редко, внушая Марии ложное чувство того, что он борется с собою. Но наша жизнь уже не была такой, как прежде! Внимательный взгляд мог бы обнаружить признаки ее распада. Я и хочу рассказать, как я осознала эту незаметную, но решительную перемену.

Жена Петрашку, женщина красивая и нежная, которая часто играла и разговаривала с нами, полюбила меня и Анишоару. (Ах, она всегда мечтала о дочерях!) И вдруг она отдалилась от нас, стала холодной, даже враждебной. Моя сестра Анишоара, девочка не очень умненькая, но с чистым сердцем, не замечала этого. Я же ощутила перемену, которая произошла с Марией (это было ее имя, но мы ее звали тетечка Мэриуца), с самых первых, едва приметных признаков и стала приглядываться к взрослым. Действительно, между ними что-то происходило.

Моя мать и Петрашку, такие разные по характеру, испытывали друг к другу, как я говорила, необычайное влечение. И это влечение было настолько велико, что по крайней мере два человека, тетечка Мэриуца и мой отец, не могли его не заметить. Это было похоже на шок, поразивший всех четверых. Их реакция на этот необычайный факт была одинаковой, то есть все они опасались выражать свое отношение к нему, предпочитая, чтобы все между ними оставалось без изменений, но причины, заставлявшие их вести себя подобным образом, были различными. Тетечка Мэриуца была женщиной, питавшей глубочайшее уважение к строгой, хотя и явно условной мелкобуржуазной морали (она действительно жила ее законами) и потому была уверена, что Петрашку и моя мать мыслят подобно ей и не решатся нарушить условные рамки, в которых они живут. Тетечка Мэриуца, хотя и знала все, но притворялась «умной», предпочитая не обращать внимания на то, что, по ее убеждению, никогда не перейдет границы приличия. Мой же отец, в свою очередь заметивший «сближение двух по-разному заряженных электрических тел», скажем так, и «короткую, но мощную молнию, связавшую их на мгновение», был более дальновиден, чем тетечка Мэриуца, в предвидении того, как будут протекать события, но он никак не проявлял своего отношения из страха перед моей матерью, перед Петрашку, перед епископом, перед всеми людьми, среди которых он жил. Он был самым одиноким из всех четверых, поскольку ни разу не обманывался на их счет на протяжении всего долгого периода, начавшегося с назначения Петрашку в наш город и закончившегося появлением Пенеску. Хотя внешне все казалось спокойным, мой отец с часу на час ожидал, что произойдет что-то непоправимое, и он первый понял, что приезд Пенеску должен ускорить ход событий или придать им другое направление. Но два главных героя — мама и Петрашку — всячески старались подчеркнуть добропорядочность отношений. И это нетрудно объяснить: поняв с самого начала, что их влечение вовсе не обычное стремление к какой-нибудь интрижке, а что-то более высокое, они и страдали от этого, и колебались, и боялись, что произойдет нечто такое, с чем они уже не смогут справиться, и тогда все пойдет вразброд, а может быть, даже и разрушится. В этом состоянии они были похожи на Ромео и Джульетту на балу у Капулетти, когда неведомая сила притягивала их друг к другу и в то же время они опасались сделать хотя бы малейший жест, который выдал бы это, из страха перед тем, что должно было произойти потом. И мать и Петрашку предчувствовали неотвратимо приближающуюся катастрофу, но причиной этой катастрофы вовсе не была их любовь, которая подобно несчастному случаю могла повлиять только на их личные судьбы: причина ее таилась в совершенно иных и более властных законах жизни.

Хотя все четверо и сознавали приближение великого разлада, однако вели себя по-прежнему. Но с появлением Пенеску и особенно после того, как он начал ухаживать за Марией, положение изменилось. Однажды я невольно услышала разговор между родителями. Это было как раз в то время, когда тетечка Мэриуца стала проявлять первые и весьма еще робкие признаки охлаждения ко мне и Анишоаре, когда мне еще казалось, что я ошибаюсь, надеясь, что ее перемена по отношению к нам не имеет никакого основания, что все это придумала я сама.

«Как бы там ни было, — продолжал отец разговор, к которому я до этого внимательно не прислушивалась, — все это достаточно ненормально».

Мы все трое находились в детской: мама вязала шаль, прислонившись спиной к печке, отец шагал взад и вперед возле окна, выходившего во двор, а я сидела за столом и готовила уроки.

«О чем ты хочешь сказать?» — равнодушно переспросила мать, считая петли.

«Об отношениях между девочкой и этим приезжим».

Эту фразу отец произнес по-венгерски, как они привыкли