Книга Доктор, который любил паровозики. Воспоминания о Николае Александровиче Бернштейне - Вера Талис

и тетя Ирина.

Но они жили сами, своей семьей?

Ну, мама им, конечно, помогала материально. Но Ирина довольно скоро защитила диссертацию, стала хорошо зарабатывать, так что жили они хорошо.

Но семья была большая!

У мамы был очень сильный характер. Вообще, в 16 лет выходить замуж, в 17 рожать ребенка! Надо мной смеялись, что она меня родила назло тете Леле. Тетя Леля – старшая сестра дедушки, маминого отца. Мамин отец [Гурвич А. А.] – это человек, которого я любила всем сердцем. Он умер, когда мне было 10 лет. Он ведь тоже отсидел. Ни одну семью это не обошло! Был он директором оборонного завода, они потом со следователем сочиняли, каких же трех держав он был шпионом. В те годы, когда к власти пришел Берия, а Ежова расстреляли, Берия поначалу кого-то выпустил, и дедушку в том числе. Тетя Ирина и отец пошли на вокзал встречать дедушку. Дедушка не мог даже ходить, так что его вынесли из вагона на носилках. Где уж там отец раздобыл носилки, я не знаю, и они от Северного вокзала[42], с Комсомольской площади, несли эти носилки через весь город к метро «Кропоткинская». И когда отец как врач осмотрел дедушку, то пришел домой с черным лицом. Я слышала (хоть они такие разговоры при мне не вели): «Ты не поверишь, но на нем живого места нет от побоев». Но вы́ходили все-таки. Восстановили на работе и дали путевку на три месяца в Сочи. Он приехал оттуда загоревший, поздоровевший, с хорошим настроением, а через некоторое время умер. Ехал с работы в трамвае, почему-то машина не пришла, и там упал и умер.

Сколько ему было?

Пятьдесят два. Он умер, как тогда говорили, от разрыва сердца. Мама моя была с очень сильным характером. Отца моего биологического она просто презирала. Считала его тряпкой, мямлей и, когда узнала, что во время войны он пошел в ополчение, просто не поверила… А после войны у Николая Александровича была черная полоса. В «Правде» писали: «Бернштейн – лжеученый, который занимается лженаукой кибернетикой». Ведь он успел в 1948 году получить Сталинскую премию. Я сейчас думаю, что его не арестовали только потому, что он работал в такой области, в которой в то время никто ничего не понимал, и он никому не перешел дорогу, он никому не мешал, в отличие от конфликта Вавилова и Лысенко.

Помните, вы рассказывали, как к вам на дачу до войны приезжали Капица и Ландау.

Они дружили до войны, а потом у всех были свои неприятности. Ландау даже сидел. Его спас Курчатов. Сталин считался с Курчатовым и Иоффе. Королев, Курчатов, Капица, Ландау. К Калинину ходила бабушка, когда дедушку арестовали. Тот сказал ей: «Чем я могу помочь? У меня самого жена сидит»[43].

Расскажите историю про солнце.

Была вечерняя прогулка – мама, папа и я. И я какие-то вопросы задавала, а он сказал: «Все живое живет благодаря солнцу. А если солнце погаснет, то жизнь остановится. Мы все умрем». Я – в рев. «Успокойся, солнце погаснет еще очень не скоро, мы все умрем раньше». Я еще больше пустилась в рев. Вообще, он хорошо все объяснял, был таким педагогом, но терпеть не мог преподавательскую работу. Иногда его уговаривали прочитать какой-нибудь курс по физиологии в МГУ, трехмесячный допустим[44]. Если его уговаривали, он добросовестно читал. Слушать его сбегались со всех факультетов. Не только сесть, но и встать негде было. Сидели на ступеньках, стояли в проходах.

То есть он не любил читать лекции, преподавать?

Да, только иногда соглашался читать лекции, и то не всегда доводил до конца. Не нравилось ему.

А к вам и Саше он одинаково относился?

Ко мне он лучше относился. Я не нуждалась в палке, была тихой, спокойной, послушной девочкой. А Саша был – сто чертей в одном флаконе. Он им давал дрозда. Отец никогда не бил его. Но один раз за всю жизнь он отлупил его ремнем. Видимо, было за что. А потом переживал, каялся сам маме. А мама его убеждала, что правильно поступил. И был случай в Ташкенте, мне было 12 лет. Жили мы там очень тяжело. И я, хоть зарежьте, не помню, что я ему сказала. И он возмутился так, что ничего не ответил, а дал мне пощечину. Это было единственный раз в нашей жизни.

Как он Сашу воспитывал?

Саша знал английский язык, потому что отец говорил с ним по-английски.

Прямо в быту?

В быту. А я не хотела, мне скучно было английским языком заниматься. Правда, я занималась с удовольствием французским. Немецкий я знала, потому что до войны у нас был такой порядок: первую половину дня все в доме говорили по-немецки, а вторую – по-французски. Тут хочешь не хочешь, а заговоришь.

Мама, значит, тоже хорошо знала языки.

Да, она еще знала польский, которому нас учила бабушка, мамина мама. Вообще я такой спеси, как у поляков, не встречала нигде и никогда. Поляки и самые умные, и самые красивые, самые, самые, самые. И мы с братом знали польский язык, потому что мамина мама была полька с неприличной по тем временам фамилией, она была урожденная Скоропадская[45]. Тогда был гетман Скоропадский, злейший враг советской власти. Бабушке приходилось скрывать эту фамилию. Хотя это было простое совпадение, но она уверяла, что хоть и далекая, но его родственница. Зачем ей это было надо, не знаю. И в нас с братом, когда мы были еще молодые, глупые и не могли сопротивляться, она вбивала польский язык, так как до войны мы рядом жили. Мы – в Левшинском переулке, а она – в 1‐м Обыденском (около метро «Кропоткинская»). Виделись очень часто. Потом, когда мама вышла замуж за отца, то дедушка сказал бабушке (это я помню): «Наталия входит в чужую семью, пусть она там осмотрится, обживется, а Танька пускай поживет у нас». И я жила с бабушкой.

Любимая еда Николая Александровича, одежда?

К одежде он был глубоко равнодушен. Упросить его поехать в магазин, купить ему, допустим, новое пальто было нереально. Мама с этим перестала и сражаться. Она обмеряла все сантиметром, абсолютно все – пиджак, брюки. Ехала и покупала. Никогда не ошибалась. К еде тоже, заставить его поесть всегда была проблема. Пока была жива няня, он подчинялся. Потому что, если все садились за стол в воскресенье (единственный день, когда все собирались), няня являлась к нему без всякого стука и зова и, уперев руки в боки, говорила: «Миколай Александрович (она