Книга Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков

Наконец, 25 августа 1968 года семь человек вышли на Красную площадь с лозунгами против вторжения в Чехословакию: это была первая в современном СССР демонстрация протеста. Одним из ее участников стал Павел Литвинов, внук сталинского наркома иностранных дел и двоюродный брат Маши Слоним, будущей сотрудницы «Ардиса».

В пострефлексии о появлении «Ардиса», как помним, на первое место выйдет гнев по поводу положения умных людей в России и состояния ее литературы. Но вначале скорее было любопытство к этой большой, неизвестной для американцев стране и желание непредвзято, не втягиваясь в политику ни на чьей стороне, во всем разобраться, тем более что разнонаправленность сигналов, доходящих из-за железного занавеса, интриговала. Собственные проблемы США, о которых вспоминает Эллендея, были важным условием для фокусировки такого ракурса.

Профферы выросли в стране, где в некоторых (южных, разумеется) штатах афроамериканцы разными способами отстранялись от выборов, не могли учиться в школах и университетах вместе с белыми, должны были занимать специальные места в транспорте, не допускались во многие магазины, рестораны, гостиницы. В 1955 году, за год до того, как Карл приступил к изучению русского языка, 42-летняя чернокожая швея в Алабаме была задержана и оштрафована за отказ уступить место в автобусе белому пассажиру. В ходе последовавшего за тем бойкота общественного транспорта выдвинулся молодой священник-афроамериканец Мартин Лютер Кинг. Накануне отъезда Профферов в СССР в апреле 1968 года Кинг был убит, хотя возглавляемое им движение за равноправие в целом достигло своих основных целей. Все позорные ограничения для афроамериканцев были отменены, но дискуссия о подлинном равноправии продолжается по сей день.

Война во Вьетнаме началась в 1945 году как национально-освободительная и была направлена против французского колониализма. Постепенно она переросла в столкновение двух блоков – американского и советского. Разделение страны на социалистический Cевер и капиталистический Юг вроде бы на время войну остановило. Но неумелое правительство Юга довольно быстро стало терять популярность, чем воспользовался Север для развертывания партизанского подполья, которое вошло в историю под именем Вьетконг. США, и прежде поддерживавшие Францию, а затем Южный Вьетнам, с 1961 года стали наращивать свое военное присутствие в стране, а с 1965 года перешли к полномасштабному вторжению. Американские интеллектуалы восприняли это предприятие в штыки. Ричард Никсон шел на выборы 1968 года под лозунгом прекращения войны, но в реальности ввязался в конфликт с коммунистическими войсками Северного Вьетнама еще и в Камбодже.

Не стоит удивляться, что все эти сюжеты, которые разочаровали Профферов в их собственной стране и во многом помогли сформировать непредвзятый взгляд на Советский Союз, не были до конца понятны их новым русским друзьям. Эллендея вспоминает разговор с Бродским и его приятелем, известным переводчиком Андреем Сергеевым, состоявшийся в Москве в 1969 году: «Андрей и Иосиф нападают на нас из-за нашего отношения к войне во Вьетнаме. Как и большинство людей нашего возраста, мы против войны. А они считают, что мы дураки, если не стремимся уничтожить коммунизм везде, где можем. Что до протестующих студентов в Америке – поделом, что их бьет полиция, пусть занимаются своими студенческими делами, а не играют в политику. Этот спор естественно переходит к теме гражданских прав. Андрей и Иосиф в один голос говорят, что протестующие своего счастья не понимают – любой русский был бы рад жить так, как обыкновенный черный американец».

Проффер, описывая тот же вечер, отмечает, что «мы и по сию пору ведем с Иосифом подобные… споры, и, насколько мне известно, никто из нас никогда не принимал их чересчур близко к сердцу, но Андрей был очень расстроен и через несколько лет разорвал с нами отношения, решив, что у нас, особенно у Эллендеи, слишком уж левые взгляды».

Неприятие коммунизма к тому моменту уже стало общим местом в интеллигентной столичной среде. С оттепелью и особенно после вторжения в Чехословакию ушли последние иллюзии по поводу социализма, если у кого-то они еще были. Ни афроамериканцы, ни студенты, ни вьетконговцы не могли найти сочувствия у людей круга Бродского хотя бы потому, что их превозносила советская пропаганда. «Мне жаль это говорить, я люблю людей, но вы должны отправиться туда и сбросить на них водородную бомбу. Это очень печально, но они же не люди», – говорил Бродский двум американским университетским либералам по поводу Вьетнама.

Если смотреть из сегодняшнего дня, не очень понятно , как после этого Профферы смогли сохранить с Бродским отношения: «Чудо, что наша дружба не разбилась в самом начале о камни политических разногласий», – удивляется Эллендея. Встретившись с Михаилом Барышниковым (Бродский близко дружил с ним и обычно называл Мышью), я спросил Михаила Николаевича о политических взглядах поэта. Он пояснил, что подобные разногласия были у Бродского и позднее с Сьюзен Зонтаг, да и c самим Барышниковым: «Он не прошел Гарварда, а там очень учат спорить. Тон его задевал… Надо всe-таки отдавать противоположной позиции какой-то вес и необязательно расходиться в синяках». Но Бродский ни тогда, ни много позднее этого не умел. Только сила, неизмеримо большая, чем политические взгляды, могла удержать Иосифа и американских либералов рядом и объединять затем долгие годы: «Все мы были людьми, преданными своим убеждениями, пристрастными, и знали это друг о друге», – вспоминает Эллендея.

Чтобы разобраться в том, почему политические разногласия, переходящие в ожесточенные споры, не помешали Профферам завязать множество важных для будущего «Ардиса» отношений, надо понять, чем были американцы для русских конца 60–70-х годов.

«У нас украли мир», – говаривала Анна Ахматова. Усталость от железного занавеса развивала в интеллигентской среде тягу ко всему иностранному как к альтернативному и новому, способствовала рождению в сознании поколения идиллического образа «свободного мира». Его приятие без рефлексии и сомнения было актом самоопределения, интеллектуального отстраивания от тоски и пошлости тоталитарной реальности. Этот виртуальный образ чем дальше, тем больше обретал черты своего рода антикоммунистического Эдема, который архетипически схож с «небесной родиной» из видений средневековых монахов-мистиков.

Немалую роль в успехе Профферов в обеих советских столицах сыграла, несомненно, их «заграничность», и она перевешивала и Вьетнам, и студентов, и афроамериканцев. Профферы были для многих посланцами Эдема, которые залетели в их грешный мир и тем самым приобщили прозябавших за железным занавесом мечте, чуду. Карл вспоминает: «Эллендея и я намеренно одевались здесь так, как одевались обычно. Сперва по привычке, а потом еще и поняли, что большинству русских это нравится больше, чем старания иностранных студентов одеваться как местные, не выделяться в толпе. Имея дело с настоящим живым американцем, русские предпочитали, чтобы он хотя бы выглядел как американец».

Этот пассаж появляется в мемуаре, посвященном Надежде Яковлевне Мандельштам, которая, по словам Проффера, не очень интересовалась одеждой. Она любила говорить про себя, что «уже не женщина, а просто человек». Тем не менее «всегда изучала наряды Эллендеи с чувственным удовольствием, особенно сапоги и пояса. Она с удовольствием щупала ткань, а однажды, потрогав на ней тяжелый пояс из латунных дисков, соединенных цепочками, сказала: „Какая прекрасная штука“».