Книга Отчаянная осень - Галина Щербакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Саша пошел к двери.
Ира рванулась за ним. Мишка растерялся.
Двое уходили, а третий стоял перед оторванной вешалкой.
– Можно я приду потом? – виновато спросил он. – Можно? Я сделаю, ты не волнуйся. Я принесу алебастр… Мы приклеим ее мертво…
– У меня есть алебастр, – сказала Шурка. – На балконе целая банка.
– Замечательно! – бормотал Мишка. – Но через час, ладно? – И он ушел за теми.
Шурка села на табуретку под вешалку.
– Ну и иди, – сказала она себе, – раз ты такой дурак… Иди, иди…
Сегодня воскресенье. Оксана Михайловна хотела пойти за город, пешком, тихими улицами. Ей снился этот ее неприятный сон. Чужой ребенок вдавливал ее в гальку. И она проснулась с ощущением счастья, но тут же поняла, что никакое это не счастье, а, наоборот, неприятность. Она не понимает этот сон, боится его и ненавидит. Каждый раз она старается объяснить его для себя. Видимо, думает она, я что-то подобное видела в детстве. Может, я и есть тот самый толстый ребенок, и это я давлю свою мать? Воспоминания о раннем детстве у Оксаны Михайловны были несобранные, рваные. Но совершенно точно, что в них не было моря. Наоборот, исключительная сушь…
Желтая степь, а по ней катится перекати-поле или какая-то другая сухая, шелестящая трава. А Оксана маленькая стоит у глиняного домика. Это Казахстан.
Снова степь, на этот раз зеленая и сырая… И Оксане не разрешается уходить далеко. Это уже где-то под Астраханью.
В школу она пошла в сороковом году в Краматорске. Они жили прямо рядом с какой-то большой шахтой, коптящей горьким дымом.
Потом эвакуация. Это было уже подробно вспоминаемое детство. Урал. Возвращение отца после войны.
Впервые море Оксана увидела в свой первый трудовой отпуск, который провела в «Артеке» воспитательницей. Вот тогда она полюбила лежать близко к воде и ждать, когда легонько накроет волной и будет ощущение покоя и счастья, как будто ты не «сапиенс» вовсе, а просто часть природы – дерево там, трава, песок… Видимо, из этого безмыслия и сотворился этот ее повторяющийся сон.
Похлестав себя сильным душем, Оксана Михайловна выпила чашку кофе с кусочком сыра без хлеба и вышла на улицу. Во дворе выколачивала ковер ее соседка, врач-невропатолог. Соседка бросила свое дело и спросила Оксану Михайловну.
– Вы не знаете, для чего нам, женщинам, дается воскресенье? – И она показала на свой ковер, на чужое белье на веревках.
– Я, например, иду гулять, – ответила Оксана Михайловна. – Выкиньте свой палас и идемте…
Невропатолог смотрела на Оксану Михайловну – свежую, подтянутую, бодрую – и придумывала ответ. Самый близкий и самый точный был бы такой: «Хорошо вам, старой деве… А мой муж уют ценит. А какой уют без ковра?»
Ответила же невропатолог элегантно:
– Гуляйте на здоровье, Оксана Михайловна, вы детям нашим нужна сильная. На вас школа держится.
Невропатолог посмотрела ей вслед и отметила, какая у Оксаны Михайловны прямая спина, а вот ноги дрябловаты. Есть разная последовательность старения. У кого она начинается с лица, у кого с живота, у кого с ног… У Оксаны подсыхают лодыжки.
Невропатолог шмякнула по ковру выбивалкой, глотнула родной домашней пыли и успокоилась.
Оксана же Михайловна поднялась на косогор и села на камень, который считала своим. Она действительно стала быстро уставать. Раньше ей ничего не стоило взбежать на любую высоту, а сейчас першило в горле и сердце билось, как будто его раскачали.
Думалось ей о разном. О том, что «баушка» совсем слаба, и хоть бюллетень она не берет и в школу приходит, все равно все вопросы решает она, Оксана Михайловна.
Школа с горы кажется серенькой коробочкой. И видно, как к ней просто вплотную прижался шарик цирка. В горсовете Оксана Михайловна видела перспективный план перестройки города. Там цирк совсем в другом месте, громадное строение-сомбреро, по типу сочинского. А старый цирк просто снесут… Но когда это еще будет – цирк-сомбреро… Наверное, когда она уйдет на пенсию. А это еще не так скоро…
Недавно «баушка» сказала:
– Как Ирочка Полякова похорошела!
Оксана Михайловна потеряла дар речи. То есть?! Все ведь наоборот!
– Ну, знаете… – сказала она и посмотрела на «баушку» так, что та махнула на нее рукой.
– Фу! Как нехорошо вы смотрите! Но я повторю вам: девочка похорошела, потому что страдает… Слава богу, она сошла, наконец, с плаката… Я выдам ей премию за первую в жизни двойку.
Оксане Михайловне хотелось крикнуть: «Товарищи! Посмотрите! Нужны ли еще аргументы?»
Сидя на камне, она еще раз испытала этот свой испепеляющий гнев. «То-ва-ри-щи!»
С камня ей хорошо было видно, как кто-то подымался наверх. Она не взяла очки, поэтому не могла разобрать, кто. Видела: человек, заметив ее, остановился и пошел в сторону. Еще немного, и совсем скрылся.
Они шли втроем и молчали. Ира, Саша и Мишка.
– Пошли в кино? – предложил Мишка.
– Между прочим, – сказала Ира, – вешалку надо было бы починить. У них же нет в доме мужчины.
– А я что? Против? – ответил Мишка. – Я сегодня же… Потом… Пусть повисит чуток на одном гвозде…
И он засмеялся, приглашая их похохотать над висящей на одном гвозде вешалкой. Но никто не засмеялся.
– Ира права, – сказал вдруг Саша. – Ты сейчас не можешь, а у меня как раз есть время… Я починю… Раз у нее есть алебастр, это пара пустяков. Пока, ребята, а? Я пойду?
И он пошел, а потом даже почему-то побежал.
– Иди! – тускло, тихо, равнодушно и будто только себе сказала Ира. И повторила: – Иди, иди…
– Ты возьми толстый шуруп! – кричал вслед Мишка. – И найди крепкую деревяшку…
Но Саша уже убежал, а Мишка, не веря тому, что он все-таки остался вдвоем с Ирой, запрокинул голову и закричал, как очень горластая развеселившаяся птица. Вот так взял да и закричал.
– Громче можешь? – спросила Ира.
– Могу! – радостно ответил Мишка и закричал еще громче.
– Кретин! – сказала она ему четко и тоже громко. – Кретин! Идиот! Чтоб ты сдох!
Я шла по дороге в синей юбке, белой кофте, галстуке и испанке. Он подошел ко мне и сказал: «Можно я пойду рядом в ногу?» И пошел. В ногу. Потом сказал: «Смотрите, как это у нас ладно получается, а если еще и запеть…» Дошли до дома. Он снял линялую джинсовую кепочку. «Володя Скворцов, девятнадцать лет, студент». И повернулся спиной. На стройотрядовской куртке было написано: «Автодорожник». Я назвала себя. «Как вы замечательно говорите», – засмеялся он. А я так растерялась, что забыла сказать важное: мне уже двадцать два! Двадцать два, а не девятнадцать.
