Книга ДНК миллиардера. Естественная история богатых - Ричард Коннифф

Изобретение сельского хозяйства

Переход от интенсивной охоты и собирательства к одомашниванию растений и животных произошел не за один и не за два сезона. Как и в случае многих деловых решений, которые сквозь призму времени кажутся плодами гения, приходится признать, что это произошло случайно. Наиболее широко принятое объяснение появления сельского хозяйства сводится к тому, что интенсивные методы позволили некоторым охотникам-собирателям Леванта устроиться на одном месте и обзавестись более крупными семьями. Когда через пятьдесят или сто поколений в период, известный как поздний дриас, климат вдруг стал более суровым, nouveaux intensives уже не могли просто сняться с места и вернуться к охоте на белок и собиранию ягод, то есть к тем умениям, которыми славились их далекие прадедушки. Им нужно было искать новый путь вперед.

Несколько племен догадались, что спасение заключено в сельском хозяйстве. Вместо того чтобы просто собирать дикие растения, они сосредоточились на тех из них, которые подходили для выращивания. Археологические образцы зерен дикой пшеницы, относящиеся к этому периоду, имеют хрупкую ость (структуру, соединяющую их со стеблем) и легко осыпаются. Зерна же окультуренной пшеницы имеют более прочную ость; будучи пригодными к транспортировке и хранению, они быстро распространились, и археологи часто находят их. В случае пшеницы и некоторых других видов переход от дикого состояния к окультуренному растению занял всего лишь 150 лет.

По мнению Брайона Хейдена, традиционное объяснение причины возникновения сельского хозяйства несостоятельно, поскольку оно базируется на том, что биологи называют «групповой селекцией»; мудрые члены племени самозабвенно работали над окультуриванием растений, а эволюционным результатом этого стали выживание и постепенное умножение племен самоотверженных земледельцев. Сценарий групповой селекции многих привлекал своим сентиментальным очарованием в 1950-е и 1960-е годы, когда все пахали и мотыжили ради общего блага и хором пели что-то вроде «Фермер и скотник – братья навек». Но с наступлением 1970-х годов теория групповой селекции перестала рассматриваться биологами всерьез. Как и идея занятия сексом ради блага группы, она казалась маловероятной. Сторонники индивидуальной селекции утверждали, что даже самые благородные из нас сначала задаются не вопросом «Хорошо ли это для группы?», а «Хорошо ли это для меня?».

В 1976 году Ричард Докинз в своей книге «Эгоистичный ген» переформулировал этот вопрос так: «Хорошо ли это для моих генов?». Даже самое альтруистическое поведение в природе (например, когда медоносная пчела погибает при защите улья или когда миркат стоит с дозором на термитнике, пока его товарищи едят) сводится при ближайшем рассмотрении к тому, что способно помочь распространению генов эгоистичной особи в будущих поколениях.

Это вновь приводит нас к нашим «три-А-личностям», нашим безвестным Кожены, томящимся среди племенного пролетариата на диете из семян и ягод. Еще до возникновения сельского хозяйства толпа новых интенсивных охотников-собирателей имела сильное влечение к приватизации, и они оставались на одном месте достаточно долго, чтобы проявить его. Символы статуса начинают появляться среди археологических находок, сделанных в средиземноморском Леванте, чей возраст составляет примерно 12 тысяч лет: «Украшенные ступки, полированные каменные тарелки и чашки, каменные статуэтки, декорированные костяные инструменты… и личные украшения в форме бус, диадем, налобных повязок, головных уборов, ожерелий, наручных и ножных браслетов…» Эти блестящие безделушки свидетельствуют о господстве тщеславной элиты. Они еще не были богаты, но уже вели себя как таковые. Хейден характеризует эти «три-А-личности» как людей, стремящихся «максимизировать собственную власть и влияние путем накопления желанной пищи, вещей и услуг», то есть путем создания запасов. Как шимпанзе, приносящие мясо группе кормящихся, они также прилагали все усилия, чтобы самим распределять это имущество и награждать верных сторонников. В частности, «три-А-личности» начали расширять круг соревновательных пиров.

Многие археологи считают распространение пиров на заре сельскохозяйственной эпохи результатом усовершенствований процесса производства пищи. Хейден утверждает, что пиры были также и причиной этих усовершенствований. Организация щедрого пира и победа над соперничающими устроителями празднеств в «конкурентной борьбе» имели важное значение для последующего поиска новых и более впечатляющих видов пищи – не основных, а престижных продуктов питания, поскольку нужна была не каша в каждом котелке или хлеб на каждом столе, а праздничные блюда.

Хейден отмечает, что первые культурные растения у многих народов содержали одурманивающие вещества или были деликатесами. Некоторые даже использовались в качестве праздничной утвари: в Японии, Мексике и на востоке Северной Америки одним из первых окультуренных растений была бутылочная тыква, служившая главным образом сосудом на пирах. В других местах одним из первых появился красный острый перец чили, являвшийся не основной пищей, как в некоторых племенах майя даже сегодня, а символом статуса. Пшеница могла выращиваться для производства хлеба, однако некоторые исследователи считают, что первоначально из нее делали пиво. А как насчет гороха? Вспомните про лепешки и пюре из нута.

Революция грядет

Идея о том, что сельское хозяйство явилось побочным продуктом легкомысленной гонки за статусом, на первый взгляд противоречит здравому смыслу. Гораздо более логичным представляется то, что к фермерству обратились ради предотвращения голода. Но возможно, мы недооцениваем глубинное стремление приматов к повышению статуса: до сих пор люди голодают, чтобы хорошо выглядеть. Хейден полагает, что мы также недооцениваем значение пиров, которые не просто подтверждали или демонстрировали статус, но и являлись инструментом социального манипулирования. Он считает, что пиры данного периода стали политической необходимостью, способом обезоружить потенциальных противников, когда «три-А-личности» начали накапливать личное богатство. Свершилась крупнейшая революция в истории. Она ознаменовала собой разрыв не только с долгой традицией более или менее эгалитарной племенной жизни, но и с гораздо более старым предубеждением против накопительства, свойственным поведению приматов. Чтобы покончить с ним, «три-А-личности» использовали вечеринки примерно с той же целью, что и шимпанзе – группы кормящихся, то есть как способ кинуть остальной части племени несколько огрызков. Пир, как и существование группы кормящихся, был обещанием: «Держись рядом со мной, друг. Нас ждет веселье».

Взяв в свои руки богатства племени, выполняла ли новая элита это обещание? Хейден пишет, что, когда он изучал племенные деревни майя на плоскогорьях Мексики, он «был совершенно потрясен… тем, что местная элита практически не помогала остальным членам сообщества во время кризисов, но вместо этого изобретала способы, чтобы разбогатеть на чужом несчастье». Получив полную власть, добавляет он, «три-А-личности» «обычно губят жизни других, подрывают общество и культуру, а также разоряют окружающую среду». Но люди не так уж охотно отдают другим полную власть, и Хейден дает понять, что обещания лучших времен так или иначе сбывались. Когда люди догадались, как окультурить растения, представлявшие ценность для их престижа и престижа «вечеринок», они также поняли, что разные сельскохозяйственные культуры можно использовать и в практических целях. Научившись варить пиво из окультуренной пшеницы, они научились также молоть из нее муку. Вот так, в подпитии, мы и наткнулись на сельскохозяйственный образ жизни.