Книга Объятые пламенем - Anne Dar

– Для того, чтобы быть хорошим человеком, нужно быть полезным другим людям, – уверенно произнёс свой ответ мне мистер Гутман. – Я же бóльшую часть своей жизни провёл в этих стенах, за долгие годы не сделав никому ничего хорошего.

– Но вы не делали и плохого, – заметила я.

– Разве эгоизм – это не худшее зло? Прародитель всего плохого на этой грешной земле, – задумчиво добавил мужчина.

– Эгоизм? – я посмотрела на собеседника.

– Да, – сосредоточенно смотря куда-то мимо меня, отозвался мистер Гутман. – Когда ты перестаёшь пользоваться даром своей жизни, ты отрекаешься от служения ближним, а это ничто иное, как эгоизм.

– Что значит “перестаёшь пользоваться даром своей жизни”? – в раздумье сдвинула брови я.

– С тобой что-то случается, какой-нибудь надлом, который, как бы ты не хотел и не старался, никогда уже не сможет срастись, и ты почему-то решаешь, что в твоей жизни нет больше смысла. Забываешь, что смысл жить есть всегда.

– И в чём, по-вашему, заключается смысл человеческой жизни?

– Служение ближнему.

– А что, если из тебя плохой слуга?

– Мы все слуги. Вопрос лишь в том, какому господину мы служим. Чёрному или Белому? В этом вопросе Серого нет. Третьего не дано.

Мы замолчали и промолчали очень долго.

Иметь право носить память предков… В первый день своего восемнадцатилетия я подала заявление на смену фамилии. Этот шаг не решал всех моих проблем (он вообще не был способен что-либо исправить из моего прошлого), но я надеялась на то, что в будущем он поможет мне избежать новых неприятностей. Я приняла это решение в новогоднюю ночь. Тогда я решила, что после того, как я закончу школу и уеду в большой город, больше никто и никогда не узнает о том, что я Таша Грэхэм – та самая девочка с “гнильцой” из “испорченной” семьи. Я взяла фамилию человека, которого любила больше своей жизни, чтобы раз и навсегда очертить линию между мной и старшим братом, променявшим семью на проституцию, между мной и сестрой-близняшкой, променявшей семью на наркотики и выпивку, между мной и семьёй, существование которой однажды раз и навсегда оборвалось. На самом деле я безумно любила свою старую фамилию, доставшуюся мне от отца, а ему от его отца, тому от деда, а деду от прадеда… Но однажды внезапно пришедшая ко мне среди ночи идея взять девичью фамилию моей матери, запылала в моей грудной клетке необузданным пожаром. Я стала Ташей Палмер. Словно ближе к маме, к её небу, и дальше от того, что творили здесь, на земле, наши родные.

– Ты не живёшь, верно? – неожиданно, спустя десять минут молчания, вдруг спросил мистер Гутман, и от его внезапного вопроса по моему телу мгновенно пробежали невидимые мурашки. – То, что произошло с твоей мамой и братьями, произвело в тебе надлом… Десять лет – это слишком много для человеческой жизни и ещё больше для её смерти.

Когда мистер Гутман замолчал, так же неожиданно резко, как и заговорил, я уже успела превратиться в “ежа”, неспособного на поддержание конструктивного диалога. Это была запретная тема. Её нельзя было обсуждать, тем более со мной. За моей спиной – возможно. Но не со мной.

– Я был женат, – вдруг неожиданно перешёл на другую, очевидно чрезмерно личную для него тему мистер Гутман, по-видимому уловив значение морщины на моём лбу, протянувшейся вверх от переносицы. – Это было давным-давно. В моём браке с той женщиной родилась очень маленькая и очень красивая девочка… Тиффани. Двадцать пять лет назад женщина, произведшая на свет это чудо, ушла к другому мужчине, потому что финансовый аналитик тогда, как, должно быть, и сейчас, зарабатывал значительно больше художника. Она забрала с собой мою двухлетнюю дочь… Я позволил ей забрать, хотя моё сердце и обливалось кровью. Спустя год Тиффани умерла… – мистер Гутман замолчал, и я, почувствовав колючий ком в горле, подумала, что очередное наше молчание на сей раз продлиться дольше обычного, но мистер Гутман неожиданно продолжил. – В последствии у той женщины родились ещё две дочери, она не уходила от их отца и эти девочки, с течением времени, выросли во взрослых женщин. Она просто продолжила жить дальше. Я же не смог. Закрылся в панцире и покрылся чешуёй. С тех времён ни разу не дал себе ни единого шанса продолжить жить нормальной, полноценной жизнью. Это моя трагедия. Я имею ввиду не уход Тиффани обратно на небеса, откуда она была послана мне на два, слишком коротких, года, – внезапно решил пояснить мистер Гутман, и его слова откровенно удивили меня, и даже заставили поднять на него свой взгляд. – Моя трагедия заключается в том, что я так и не сумел поблагодарить небеса за ангела, которого они мне однажды послали. Вместо благодарности, после возвращения ангела на небеса, я решил умереть. Неблагодарный… Едва ли Тиффани сможет простить меня за мою смерть, длиною в человеческую жизнь. Двадцать четыре года смерти. Это на четырнадцать лет больше твоей.

Я замерла. Мистер Гутман вовсе не сменил тему, как мне это показалось тремя минутами ранее. Наши жизни… Наши смерти были одной цельной темой, о которой художник молчал глубже и дольше меня. Ровно на четырнадцать лет дольше…

Я больше не была “ежом”. Я больше не была никем. Я снова стала Ташей. Палмер.

– Вы что-то хотите мне сказать? – спокойно спросила я, продолжая вглядываться в сгущающиеся за окном сумерки.

– Не мешай себе жить. Десятилетие – это много, но когда это число умножится на две целых четыре десятых, ты поймёшь, что умерла не потому, что тебя убили, а потому, что ты убила себя сама.

Глава 10.

Всё воскресенье, с шести утра до восьми вечера, я провела у Хьюи. Компенсировала пропущенную субботу. Встретившись с пришедшим в обед отцом, не ушла, как обычно, из-за чего уже спустя час ушёл он.

Мы с Хьюи снова остались одни.

Осень, с её свинцовыми облаками и сокротившимися световыми сутками, давала о себе знать мрачным настроением. В периоды между сном и едой не хотелось ничего, кроме молчания. Когда-то тишина стала для меня скорее необходимостью, нежели чем-то более абстрактным вроде мечты или счастья. И тот факт, что эту необходимость, хотя и по кускам, я могла получать “сезонно”, заставлял меня любить осень большей силой, нежели знойное лето и тем более начало весны. Осень незаметно напоминала мне о том, что я всё ещё способна на любовь, пусть даже к такой абстрактной вещи, как пора года.

К утру понедельника супер-настойка Коко совершила чудо, согнав с моего тела тридцать пять процентов синяков. С такими темпами, ещё неделя-полторы, и на мне вообще не останется ни одного фиолетового следа, а до тех пор Нат купила для меня идеальный тональный крем, которым я орудовала с завидным профессионализмом. С утра пораньше я успешно наштукатурилась маскирующим средством, перед выходом из дома решив ещё и глаза подкрасить, чтобы выглядеть совсем уж невредимой.

Раны на моём теле и вправду заживали как на собаке, жаль только, что моя душа не была наделена столь ценным даром регенерации.

С момента чаепития с Олафом Гутманом я только и думала, что о нашем разговоре. Он не выходил у меня из головы, отчего я решила, что обязательно приду к соседу ещё раз, хотя он меня повторно и не приглашал…