Книга Дебютант - Сергей Лебедев

Ему посоветовали поселиться в сельской местности, где все жители знают друг друга и легко распознать чужака. Калитин, привыкший к закрытому городу, неохотно объездил несколько мест. Предложений было мало. В таких краях редко меняют жилье и судьбу. Выставленные на продажу дома были все как один старыми, крестьянскими, рассчитанными на большую, угасшую ныне, семью. Стояли слишком тесно, близко к соседям. Было в них что-то жалкое, растерянное. Казалось, не разорившиеся хозяева, а сами дома потерпели житейский крах, из гвоздей, цемента, штукатурки улетучилась связь вещей.

Калитин уже хотел возвращаться. Но в последнем городке маклер, худощавый и строгий старик лет семидесяти, выслушал его уклончивые, нарочито построенные не в ладах с грамматикой фразы о том, что ему хочется покоя, уединения, чтобы завершить наконец научные работы, завел длинный, в размер катафалка, зеленый «мерседес» и сказал, что покажет один подходящий вариант.

Калитина поразило тогда, что маклер, видимо, понял о нем гораздо больше, чем он хотел показать. В распахнутый момент переезда, в момент вынужденного, ограниченного временем и наличными деньгами выбора человек немного, но приоткрывает истинного себя. И маклер в силу своей профессии — подбирать людям дома, облекать в форму стен и крыши их тайные желания, подыскивать защиту от вытесненных страхов, скрываемых фобий, от опасного прошлого — догадался, кто такой Калитин и что ему, беглецу, на самом деле нужно.

Маклера не стало семь лет назад. Калитин был на его похоронах. Родные думали, что это добрососедский жест. Калитина уже приняли в деревне, он подошел по духу этим замкнутым людям, не любящим посторонних, потому что сам был таким. Заметив его, пастор Травничек одобрительно и мило кивнул булыжной своей головой. А он — он пришел хоронить свидетеля.

Калитин был уверен, что маклер не оставил никаких личных записей, никакого дневникового вздора. Только квитанции, счета, расписки, дисциплинированные и молчаливые. Пастор произнес короткую проповедь, что-то о даре честности. А Калитину было приятно смотреть на лаковую крышку гроба, по которой барабанил редкий, но крупный дождь — как в день его первого приезда сюда.

Они ехали тогда молча. Миновали церковь, деревню, выпуклые, как паруса, пожелтевшие покосные склоны, заросшие орешником лощины, где бродит звук колокольчиков.

Обсаженная яблонями дорога пошла вверх. Из кустов порскнули кабаны, лакомившиеся падалицей. Долина была вся на виду — без единого дома. И глаз не находил места, где он мог бы скрываться: ни купы деревьев, ни ложбины. Казалось, что маклер напрасно гонит машину. Сам Калитин уже остановился бы, развернулся: они миновали какую-то незримую черту, отграничивающую жилые места, и въехали в безлюдье.

Дорога плавно изогнулась влево, приоткрывая оптический обман ландшафта, спрятавший верховой отросток долины. Там, под сенью букового леса, росшего по вершинам холмов, и стоял одинокий дом.

Дом был деревянный. Но дерево, казалось, окаменело, как бывает с крепью в соляных шахтах. Темный сруб — словно в сухих бревнах еще спали горькие, хладные соки этой каменистой земли. Зашторенные изнутри окна. Несколько яблонь вверх по склону, одичавших, утративших сорт и породу. Близкий зев леса, где заканчивается дорога, откуда тянет кремнистой прохладой ручья и прелью больших, долго умирающих буковых листьев.

Внезапно из-за холма грузно выползло сизое облако. Закрапал крупный, мягкотелый какой-то, шепелявый дождь. Маклер предупредительно раскрыл зонт, но Калитин уже шагал к дому, чувствуя на лице эти бестревожные капли, падающие из близкой тучи.

Калитин думал, что внутри будет обстановка. Вообразил себе почему-то рояль, чужие фотокарточки над комодом, красные в белую клетку скатерти, рога над камином, диван с протертой кожей. Но в доме было совершенно пусто. Лишь в камине осталась куча пепла и углей, словно предыдущие жильцы вывезли все переменное, способное переходить из рук в руки, менять хозяев, и сожгли все главное, стержневое, имеющее отношение к судьбе.

Сначала он был обескуражен, встревожен, словно пепел и впрямь был буквальным остатком чьей-то жизни. Но потом, привыкший прежде к полуказенному жилью, ощутил странное обаяние этой пустоты, которую ему предстояло заполнить новыми, его и только его, вещами. Почувствовал сумеречные чары леса. Негромкий зов холмов, их готовность встать на страже, укрыть, бдеть в ночи.

Именно в этот момент он понял, что покупает этот дом. Стоявший позади маклер осторожно прислонил к стене сырой зонт и медленно, церемонно сказал:

— Думаю, вам здесь понравится. Это хорошее место.

Глава 8

Шершнев сидел в переднем ряду экономического салона. Рядом, 6С, майор Гребенюк. Напарник. Им предлагали забронировать бизнес-класс, но Шершнев отказался: незачем, слишком на виду. Подполковник еще раз посмотрел на посадочный талон: alexander ivanov, 6d. У него был паспорт с визой на имя Иванова. Пока их проводили специальным коридором в обход таможни и досмотра, пограничный офицер поставил штамп о выезде.

Экипаж — авиакомпания государственная — был предупрежден, что на борту особые пассажиры. Напарник, военный техник, инженер в погонах, нес в ручной клади флакон дезодоранта из дорогой парфюмерной линейки, соответствующий авиационным требованиям: не более ста миллилитров. Марку выбрали специалисты, решавшие, какой флакон удобней и надежней всего переделывать. Был вариант отправить препарат дипломатической почтой и получить по ту сторону границы, но решили, что везти с собой быстрее и надежнее, не нужна встреча с посольским курьером, который может привести хвост.

Вылетали в ночь. Удачный поздний рейс, чтобы приземлиться ранним утром, когда сонные, уставшие пограничники и таможенники будут меньше цепляться к пассажирам. Напарник уже устраивался спать. Откинул спинку сиденья, хотя при взлете это запрещено. Старшая стюардесса не сделала замечания — знает, кто они такие.

Лайнер еще стоял у рукава. Ждали каких-то идиотов из бизнес-класса. Нажрались, наверное, подумал Шершнев. Боятся летать, вот и залили зенки.

Он, впрочем, тоже не отказался бы от глотка. Чувствовал себя неуютно. Позади устроилась иностранная пара — чехи, кажется, — с двумя детьми. Младенец вопреки опасениям Шершнева быстро заснул. А вот сидящая позади девочка, вертлявая худышка с жидкими светлыми косичками, которую он приметил еще на регистрации, где она норовила запрыгнуть на ленту транспортера, постукивала ногой по креслу Шершнева.

Удары неприятно отдавались в поясницу — эконом-класс, кресла хлипкие. Шершнев пожалел, что они не взяли бизнес. Он уже один раз обернулся, посмотрел на соплячку в упор. Девочка вроде притихла. Но через минуту начала стучать снова, уже сильнее, настойчивее.

Им категорически запрещалось привлекать к себе внимание в самолете. Меняться местами с другими пассажирами. Встревать в ссоры. Девочка, словно чувствуя это, потешалась над Шершневым. Он обратился к родителям по-английски, по-русски. Но те не понимали или, бессильные утихомирить ребенка, делали вид, что не понимают. Он показал жестами, что их дочь причиняет ему неудобство, но мать лишь мило развела руками и улыбнулась.