Книга Патриот - Дмитрий Ахметшин

— Наверное, тебе здесь хорошо спать, — сказал как-то Хасанов.

— Прекрасно, — говорит она. — Знаешь, тут спится куда лучше, чем где-то ещё. Чем дома. Я очень люблю бывать дома, но, откровенно говоря, только из-за братика и немного из-за мамы. Ночевать я там не люблю, максимум одну ночь выдерживаю. Комната размером со стадион, представляешь? А здесь всё маленькое. Наверное, потому здесь так уютно. Когда я закончу учиться, не буду туда возвращаться. Перееду куда-нибудь в однокомнатную квартиру, чтобы комната была крошеная. Вроде этой. Обставлю её по своему вкусу.

Она опускает руки, смеётся.

— Наверное, я жуткая эгоистка.

— Совсем нет.

— Эгоистка. Что-то я всё о мебели. О том, где лучше спать… смех, да и только.

— Давай тогда о чём-нибудь другом.

— Предлагай.

— У тебя есть брат? Расскажи о нём.

— Да! — завелась мгновенно, так от искорки вспыхивает пропитанная бензином бумага. — Он настоящий лапочка. Младше меня на два года, очень умный. Учится, правда, из рук вон плохо, одни тройки, но всё равно он у меня умница. Когда мне было семь лет, кто-то меня спрашивал: кого ты больше любишь, маму или папу? А я отвечала — братика.

— А мой старше. На четыре. Стажируется в Японии. Отношения между братьями немного не такие, как между братом и сестрой. Но в общем я им горжусь. Он классный.

— Так вот, — смеётся. — Мы оба, получается, братофилы.

* * *

Один раз он попытался её поцеловать.

Они вдвоём снова у неё, и вот уже две минуты снизу доносится шум, словно мимо топает рота солдат с обязательным сержантом-запевалой. И песня — что-то отдалённо знакомое. Эти звуки вторгаются в сонный будничный мир здания постепенно, завоёвывая комнату за комнатой. За стенкой приглушили радио. Этажом ниже покатывались со смеху и что-то кричали.

Ислам и Катя подскочили к окну; позади грохнулся стул. С десятка два парней, выстроившись перед окнами в шеренгу, орали песню Псоя Короленко. Да, ту самую, которую этот колоритный еврей исполняет с Наташей Беленькой.

— Что это?

Голос её вот-вот готов сорваться на смех.

— А, это флешмоб, — говорит Ислам. — У нас в форуме темка ходила. А я и забыл. Чёрт, — он сам не может сдержать смеха: больно уж забавно выглядят обращённые вверх лица, слишком нестройно и в то же время душевно выкрикивают слова. — Мог бы стоять с теми внизу и так же изумительно лажать. Вон, кстати, Лёня.

— Это потрясающе. Ты можешь им сказать, что они молодцы? Всем. Если я сейчас побегу туда, вниз, их всех обнимать, боюсь, не все оценят.

— Всех я вряд ли поймаю.

Поцеловать девушку очень трудно, если вы не на одной волне. Всегда найдётся тысяча отговорок для самого себя, наподобие «момент не очень подходящий» или «а вдруг она меня отошьёт». Во всяком случае для простого паренька вроде Ислама. Но если вы оба находитесь на одной волне, что-то происходит. Какой-то переключатель щёлкает в голове, и все твои отговорки становятся несущественными. Профессионалы вроде бы умеют несколькими приёмами создавать эту волну — Ислам совсем в этом не силён. С такими вопросами нужно к Паше.

Их волны совпадали чаще всего именно здесь, в этой комнате. Так казалось Хасанову. Его от самых пяток до макушки заполнял некий пьянящий туман, словно графин с красным вином, и стоило щёлкнуть тумблером, убрать заслонку, как этот туман бил в мозг с мощностью парового молота.

— Включи самца, — звучал откуда-то из глубин черепа Пашин голос.

— Иди в жопу, — отвечал про себя Ислам.

Ладонь у неё на талии, тело слушается с трудом, неловкое, как будто набитый ватой манекен. Она замечает прикосновение и поднимает на него глаза. И Ислам, вдыхая запах апельсина, целует её в губы.

Точнее пытается. Промахивается, губы обжигает кожа. Почему-то она хохочет, губы её в последний момент исчезают, снова и снова попадает в щёку или подбородок. Тело под руками напрягается, становится как кусок резины. Выворачивается из пальцев, не переставая хохотать, и в этом смехе ему чудится нечто неестественное, как будто щёлкает плохо отлаженный механизм.

Ислам останавливает себя. Щёки пылают, в горле горит комок, а из груди рвётся дыхание, запертое там с десяток секунд назад. Скребётся и царапается, как закрытая в чулане кошка.

Нет сил, даже чтобы извиниться. Да и не хочется извиняться: это слово всё корявое, в сучках и задоринках. Она всё ещё смеётся, но уже беззвучно, весь смех валяется под ногами, звенит при каждом движении, как будто вокруг разбросаны серебряные монетки. А глаза абсолютно серьёзны. Песня за окном смолкает, парни ещё что-то орут выглядывающим из окон мордашкам и расходятся восвояси.

* * *

Наверное, другой человек после такого случая послал бы всё к чертям, стёр номер из телефона и намылился бы в выходные гулять с приятелями и какими-нибудь подругами. Но Ислам только разозлился на себя. Так уж выходило, что нечто незначительное (пусть даже для прочих это было довольно важным делом) само как-то ускользало между пальцами, Ислам об этом нисколько не жалел. Вспоминал с иронией, думал: «А, обойдусь». Но когда не по плану шло то, что он держал рядом со своей душой, когда путеводная нить в руках вдруг истончалась и рвалась, вспыхивала чёрная ярость на себя. «Не смог, не добился, не получил!.. Сам виноват!» — брызгал слюной Хасанов. И, засучив рукава, брался по новой.

Поэтому через три дня, отработав своё в кафе, он ловит её утром возле кабинета социологии.

— Привет, — говорит Катя. Заглядывает в глаза, как всегда, и Ислам, разглядывая зажатую меж зубами жвачку в уголке улыбки, чувствует, как натянутая где-то под сердцем струна страха ослабевает, и сердце снова бьётся ровнее, чище.

— Хочешь сегодня сходить в кино? На «Черничные ночи».

— Обожаю этот фильм.

— Значит, в пять за тобой захожу?

— Конечно. Я свободна. Буду ждать.

Всё вернулось на круги своя, точно этого порыва и не было.

Неожиданно в середине ноября пришла зима, за два дня снега выпало, как в январе, и стало ясно, что он уже не сойдёт до весны. Температура держалась в минус пять, а отдельные ошалевшие личности всё ещё ходили без шапок и в осенних куртках.

С Катей они ходили кормить белок в загородный парк и мерялись следами на безлюдных потемневших дорожках. Вместе, покатываясь со смеху, раскачивали люльку колеса обозрения, пытаясь заставить его снова поехать. Всё оставалось по-прежнему, вот только Ислам выстроил внутри себя кирпичную стену, чтобы не позволить больше чувствам за неё прорваться. Кормил их, как голодных зверей, бросая за загородку вырванные из контекста образы, запахи, ломти её голоса и мандраж от случайных соприкосновений рук.

Он очень боялся её потерять. Не отдавал себе в этом отчёта, но боялся до одури.

Таким образом пришёл наконец-то декабрь, подивился снежной осени и степенно проследовал за горизонт. Перед новым годом общага выглядела словно почерневшее от старости лицо. Свет горел только в самом низу, окна там светились через одно, как редкие зубы. В курилке пооткрывали окна, и на лестничных пролётах хозяйничал пробирающий до костей сквозняк.