Книга Другая жизнь - Елена Купцова

Она уже ничего вокруг не замечала. А зря. Приглядись она повнимательнее и увидела бы, что какой-то парень периодически заглядывает в кабинку, возвращается и незаметно сует что-то в карман ее соперника.

Заметь она это — давно уже поняла бы, что играет против своих собственных денег.

Пятьсот долларов растаяли как дым.

— Двести пятьдесят тысяч против девушки.

Лиля судорожно осмотрела кошелек, хотя заранее знала результат. Пусто. С собой у нее больше ничего не было. Тут она вспомнила, что сигареты так и не купила, а на обочине ее терпеливо дожидается таксист, с которым тоже предстоит расплачиваться. Вадим весь день в разъездах, его не достать. Лиля вдруг растерялась.

Девица указала на секундомер.

— Поторопитесь. У вас осталось двадцать секунд на размышление.

Двадцать секунд, сорок, час — какая разница?

— Я… У меня деньги кончились.

— Но вы же не можете так уйти. Ваш противник совсем измотан. Подумайте, какой куш! Для такого игрока, как вы, мы можем сделать исключение и принять в виде ставки какую-нибудь ценность. Браслет или сережку.

Рука Лили непроизвольно потянулась к уху, остановилась на полдороге. Она обежала взглядом окружающие ее лица. То, что она прочла на них, повергло ее в ужас. Неприкрытая алчность, насмешка, нетерпеливое ожидание. У всех одно и то же выражение.

Ее вдруг как озарило. Они же все здесь заодно, одна шайка, и у всех свои роли. Только что нывший, потный соперник посматривает на нее с плохо скрываемым превосходством. И куда только подевалась его неуверенность!

Деловая девица в окошке, «группа разогрева» вокруг нее, Лили. Она поняла, что здорово лопухнулась. Попалась на удочку, как сопливая девчонка.

— Ваше время истекает. Решайтесь. Не пожалеете. Лиля молчала. 58, 59, 60.

— Время! — торжественно провозгласила девица. — Вы проиграли. Игра окончена. — Она повернулась к молодому человеку. — Поздравляю. Ваш выигрыш составил…

Но Лиля уже не слушала ее. На несгибающихся, вдруг ставших чужими ногах она выбралась из толпы и побрела к такси.

Черт с ними, с деньгами, для нее это мелочь. Противно то, что ее так беспардонно и нагло кинули. На душе было мерзко, словно ее всю вываляли в грязи. И как это могло с ней случиться?

— Вадим Петрович, — раздался в интеркоме голос секретарши. — Вам звонит господин Карапетян. Соединить?

— Да, да, конечно, Верочка. — Вадим снял трубку. — Алло, Арсен, я слушаю.

— Привет, старик, — зарокотал в трубке голос Арсена. — Ну и задал ты нам задачу. Не ждал от тебя таких сюрпризов!

— Не понимаю, о чем ты?

— Тц, тц, тц! — защелкал языком Арсен. — Он не понимает. Друзья едут черт-те куда, чтобы скрасить его одиночество, везут с собой море виски и красивейшую на свете женщину. Между прочим, Лиля рассказала мне, что ты звал ее с собой. И что же? Вместо того чтобы обрадоваться и устроить праздники и фейерверки, ты носишься с какой-то сельской нимфой, устраиваешь сцены и выставляешь за дверь среди ночи.

— Да не устраивал я сцен, — с досадой произнес Вадим. — И ночевать там пока негде. Сам же видел.

— Старик, я поражен. Чувство юмора тебе уже изменяет. Неужели все так серьезно?

— Может быть.

— Между прочим, Лиля всерьез обиделась. Ты уже виделся с ней?

— Н-нет.

— Говорил?

— Нет.

— Ты помнишь наш последний разговор? Следует ли это понимать…

— Да.

— Разговорчивый ты наш! Ладно, я понял. Пока.

— Пока, — сказал Вадим в уже гудящую трубку. Тонкий аромат ландышей защекотал ноздри. Они сегодня с самого утра цвели на его рабочем столе, маленький букетик, который собрала для него Маша.

Вадим поднес к лицу сияющие белые цветы и глубоко вдохнул их сладковатый свежий запах. Услужливая память тут же перенесла его в золотой, напоенный солнцем день. Ландыши. Маша. Маша. Неужели это было только вчера?

Она выскользнула из калитки, как только его машина остановилась у ворот. Ждала его. Хотела поскорее увидеть. От этой мысли на душе у него стало тепло и радостно.

Ни теки кокетства, ни грамма фальши. Любая другая на ее месте заставила бы его ждать, недоумевать, мучиться, постаралась бы сразу набить себе цену. Любая, но не Маша.

— Здравствуй, — сказала она как пропела.

— Здравствуй.

Он смотрел на нее улыбаясь, вбирая в себя и этот сверкающий солнцем летний день, и мягкое сияние ее серых глаз, и тонкую линию плеч, слегка тронутых загаром, и изящную линию бровей.

— Поедем?

— Да.

Они оставили машину за усадьбой и пошли по тропинке, вьющейся среди деревьев и буйно разросшихся кустов, к высокому берегу речки. Вадим заметил, что Маша уже почти не хромает.

— Как твоя нога?

— Гораздо лучше. Скоро и следа не останется. Буду вовсю отплясывать на балу генеральши фон Шелленбаум.

Она закружилась под его недоумевающим взглядом. Легкий белый сарафан надулся парусом вокруг ее длинных ног, вспорхнул и опал.

— Вы будете танцевать со мной, сударь?

— Почту за честь, — в тон ей ответил Вадим.

1860 год

— Что такое я слышу, Маша? — недовольно спросил Павел Петрович.

Его породистое, слегка обрюзгшее лицо покраснело, как всегда, когда он был не в духе. Машиному отцу недавно минуло сорок четыре года, и нельзя сказать, чтобы время было к нему благосклонно.

Его высокая, некогда статная фигура рано отяжелела, волосы заметно поседели, щеки отвисли. Походка, когда-то легкая и стремительная, сделалась неторопливой и грузной. Он величаво носил свое крупное тело с высоко поднятой головой и слегка оттопыренной нижней губой. Любому с первого взгляда становилось ясно — барин!

Маша уже и не помнила его другим. Ей трудно было представить себе влюбленного юношу, который ухаживал когда-то за ее матерью, страдал, бесновался от ревности, писал страстные письма. А ведь это было, было. Письма по крайней мере сохранились. Маменька показывала их ей. Все было: любовь, нежность, безумие. И куда только подевалось?

— Что, папенька? — робко спросила Маша. Она побаивалась отца. Он всегда был строг с ней, никогда не подпускал ближе, чем на дозволенную дистанцию.

— Что-о? Да все только об этом и говорят. Вот и Антон Викентьевич… — Он бросил фразу недосказанной.

Маша молчала. Она начала понимать, к чему он клонит. Предательский румянец разлился по щекам, в глазах защипало.

— Ну что, сударыня моя, может быть, довольно отмалчиваться? — Голос отца стал еще жестче. — Танцуешь весь вечер с каким-то светским хлыщом. Никого, кроме него, не замечаешь. Что это значит?