Книга Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

С Аяксом я нахожусь в состоянии вражды. Я догадываюсь, на что он способен. И вряд ли обманываю себя. Он принимает меня за того, кем я не являюсь: по меньшей мере за человека, подобного ему. Он настаивает на своем ошибочном мнении: что я будто бы убил Тутайна, убил Эллену. Он предполагает, что в этом есть сладострастное наслаждение: в том, чтобы живьем разодрать кого-то на части. Он — волк-оборотень, даже если сам не знает об этом. У него человеческий облик, что облегчает задачу обмануть кого-то, и я мог бы этим обликом насладиться, как наслаждался всеми прочими, кто предлагал себя мне и у кого я этот дар принимал. Однако Аяксом я пренебрег. Я не должен был позволить себе такое, если мое желание заключалось в том, чтобы жить. Я оскорбил Аякса, потому что заколебался, взвешивая свое плотское желание и свое отвращение. Не колебаться я не мог: потому что немедленный отказ от предложенного удовольствия сделал бы мою дружбу с Тутайном — в глазах Аякса — безжизненной и пресной. Слуга судовладельца не должен был открыть во мне то позорное обстоятельство, что в свое время я оказался неспособным любить Тутайна. Аякс предстал передо мной таким же молодым, как когда-то — Тутайн. Но он не был Тутайном. Он обладает красивым телосложением: но это не телосложение Тутайна. Он казался надежным: но это не надежность Тутайна. Имеется ли между ними то сходство, что и Аякс тоже избран, чтобы стать убийцей? Даже если и так, его преступление не будет внезапным. Просчитанным, еще до осуществления многократно пережитым в сновидениях, как нападение волка на овцу или на корову, — таким оно будет.

Куда же завели меня мои представления? Ускользают ли от меня взаимосвязи реальности? Дело обстоит так, как если бы буря ворошила кучу мякины. Почему я не радуюсь тому, что увидел Тутайна во плоти? Почему он не мог вернуться, если когда-то уже был здесь? Что именно все еще связывает меня с господином Дюменегульдом и с Аяксом фон Ухри? Разве я больше не могу по свободному выбору распоряжаться собственным прошлым? Разве моя жизнь больше не принадлежит мне? Или кто-то ею распоряжается? А тени, что теперь встречаются мне, не являются ли они ЕГО тенями? — Ничто не препятствует тому, чтобы я сейчас сел к роялю и сыграл ту фугу, которую сочинил, когда сильное лекарство — кровь Тутайна — влилось в мои жилы. На другом континенте — может быть, в этот самый час — собираются музыканты оркестра и начинают репетировать мою симфонию. Мальчики, еще не онанировавшие, женщины, которые больше не менструируют, мужчины, совершенные в своей плоти, и другие женщины, которые в этом подобны им, забывают о собственной судьбе, погружаются в образ нот, бесшумно пробуют голоса, чтобы вскоре, когда рука дирижера подаст им знак, вторгнуться в трубные сигналы, в темные удары деревянных духовых и тромбонов, в остинато контрабасов и сверкающий водопад струнных — своими голосами, чистыми трезвучиями, светящимися красками пряного мажорного ландшафта. Но они уже заранее боятся тяжких слов китайского поэта{388}.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Вечер получился длинным. Я не отваживаюсь лечь в постель. Не отваживаюсь потушить свет. Я боюсь — как боялся только ребенком. Я очень строго проверил себя: я боюсь не Тутайна, не призрака Тутайна, не этой еще раз сбившейся в комок плоти, которая всегда была мне приятна. Я бы многое отдал, только бы он еще раз — — — Нет-нет, мой страх относится к НЕМУ. Я сейчас не владею собой. И напрасно пытаюсь противопоставить своему внутреннему страху какую-то мудрость. И все же: страх смерти есть нечто абсурдное, непонятное. Все люди, все животные должны умереть. Никаких исключений тут нет. Никто не будет пощажен. Отпущенные нам дни и часы рано или поздно кончаются. В этом нет сомнения. Почему же я боюсь общей судьбы — неминуемого? Кто был рожден, не ускользнет от НЕГО. — Я боюсь, что ОН станет для меня зримым, прежде чем я буду побежден, — что мне, на протяжении немыслимо жутких минут, придется идти ЕМУ навстречу, в полном сознании подставить ЕМУ лоб — без всякой возможности обмануть себя какой-нибудь эйфорией.

Я только сегодня выяснил подлинный смысл последних обращенных ко мне слов Аякса фон Ухри. Мои познания в латыни поначалу не очень помогли. Я, конечно, догадывался о зловещем смысле сказанного… но не о такой радикальности проклятия или разлуки. «— conclamatum est —» Его позвали по имени. То есть: окликнули мертвого перед тем, как сжечь{389}. — Со мной все кончено. Моей душе ясно, что я, в качестве товарища Аякса, повел себя как пропащий человек. Предложенное им порочное удовольствие я не отринул и не принял: я заколебался. Я согрешил против надежды, поскольку ни на что так и не отважился. Моя дальнейшая жизнь — ложь, если гроб для меня важнее, чем живой человек, который отнюдь не вызывает у меня отвращения. — —

Удивительно, что я это пишу: однако внезапно получилось так, что я должен бороться за возможность использования собственного мозга. Я очень ясно вижу, хотя не могу это выразить в понятиях, что мои выводы неправильны — что я не ухватываю какого-то измерения бытия. Я думаю, что физические особенности, Аякса и мои, во всех моих рассуждениях оцениваются неправильно — не распознаются достаточно непреклонно. — —

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Проще всего было бы уговорить себя, что я обманулся. Но ведь мои уши в самом деле слышали шаги вокруг дома. Я сидел и писал, и мои неуклюжие мысли отвлеклись именно из-за шума снаружи. Я в действительности слышал эти шаги уже несколько секунд, прежде чем производимый ими шум стал осознанным и испугал меня. — Что же я должен делать? Мне не хватило мужества, чтобы выйти из дома или хотя бы открыть окно. Звук шагов мало-помалу отдалился. У меня дрожат руки, вот и все. Будь Аякс сейчас при мне, в комнате, а не за пределами дома, никакого страха не возникло бы. Но ведь я не могу — только ради того, чтобы не оставаться в одиночестве, — броситься ему на шею! — — Я стал каким-то убогим. Почему Тутайн не утешает меня, если сегодня утром он — —?

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я, правда, смертельно устал. Только треклятый страх мешает мне лечь в постель и сделаться совершенно беззащитным. Мне кажется, я заснул на стуле. Я думал, что снова слышу шаги; но когда прислушался внимательнее, их не было. Возможно, я слышал эти шаги во сне, а когда проснулся, царила тишина. Я больше не хочу поддаваться беспричинному страху. Я не стану тушить лампу — предприму такую простую превентивную меру.

Я, хоть и на свой особый лад, труслив.

* * *

Я получил почтовую открытку из Лондона. Я перепишу сюда ее текст, местами неразборчивый, в переводе:

«После одной из репетиций Вашей симфонии посылаю Вам сердечный привет. Я очень счастлив, потому что мне, как я думаю, удалось овладеть в звуковом плане той частью, которая называется „свет белой луны…“. Я решил, что пассакалию и фугу — „снег“, как мы привыкли их называть, — нужно передать самым чистым регистрам органа, принципалам{390}. Я ставлю открытый удвоенный шестнадцатифутовый на ножной клавиатуре и повышающий на две октавы двухфутовый дискант и меняю громкость, чтобы потом иметь возможность использовать их вместе или в чередовании с восьмифутовым диапазоном и четырехфутовой октавой. В ножной клавиатуре используются те же регистры — в нашем органе они звучат очень округло и красиво. Силу звучания оркестра я настраиваю по этому основному тону. И даже, когда нужно, приглушаю хор. Мои друзья считают, что эффект получился волшебный. Но такое решение далось мне очень легко. А что Вы об этом думаете?