Книга Фельдмаршал Румянцев - Виктор Петелин

И фельдмаршал рассказал, как хорошо задуманная операция провалилась из-за многочисленных ошибок и упущений.

– …Превосходящие силы турок окружили арьергард отступающих. Репнин с горстью своих людей руководил посадкой на суда. Конечно, началась суматоха, паника, которую уже ничем не остановишь. Те, кто был в арьергарде, пробивались через плотную стену турок, оказавшихся уже на берегу, представляете, что там творилось…

Румянцев долго молчал. И все собравшиеся понимали его состояние, зная о его отношениях и с Никитой Ивановичем Паниным: попавший в плен Петр Васильевич Репнин был племянником Панина.

– Так и не прорвались несколько наших лодок через турецкий заслон, – мрачно закончил свой рассказ Румянцев. – Турки с риском для жизни хватались за борта лодок и не давали им хода. Да и наши, спасаясь от неприятеля, теряли мужество, бросались к лодкам, хватались за них и тоже мешали двигаться к судам. Так что некоторые сели на мель, а на шайке Репнина обрубили руль, его снесло вниз по течению, а пристать без руля к нашему берегу так и не смогли. В низовьях реки шесть неприятельских лодок преградили путь нашей, окружили ее. Репнин отбивался до последнего снаряда, которым и потопил одну из лодок, в рукопашном бою на штыках и тесаках Репнин получил три раны, но турок было столько, что отбиться не удалось.

– А что известно о наших пленных? – спросил Вейсман.

– Сразу же я послал письмо визирю с просьбой обменять князя на какого-нибудь знатного пашу, за время войны у нас их много накопилось. Но визирь отказал, обещая содержать князя в Константинополе достойным образом. Как видите, энергичный, мужественный Репнин допустил множество ошибок при исполнении простого задания, за что и поплатился пленом. И ведь никто не пришел на помощь командиру. Позор!

Новый приступ ярости Румянцева продолжался недолго. Через несколько минут, дав понять собравшимся, что пора и за дела, он подошел к карте Задунайской области.

– Господа! Мы сейчас находимся примерно в семи верстах от Силистрии, лагери ваши в трех-четырех верстах. Я осматривал город, выезжая за крайних часовых, и нашел сию крепость вокруг окопанной и со многими батареями. Ну и вы, конечно, все смотрели туда же…

– Неприятель снарядов не жалеет. Как только приметит наши разъезды, так сразу открывает пальбу, – откликнулся Потемкин.

– Так вот, сегодняшняя победа над Османом – это разведка боем. Это еще не победа. Турки умеют беречь свои силы, понимая, что наша главная цель – это Силистрия, что мы не пойдем в глубину Болгарии, пока в тылу у нас будет сильная крепость с тридцатитысячным гарнизоном. Вот и Осман побежал туда же, за каменные стены. Кроме Силистрии есть Рущук, Никополь, Виддин, Базарджик, Варна, наконец, Шумла с верховным визирем… И повсюду немалые неприятельские корпуса. Мы не можем, как князь Петр Репнин, не поискав броду, как говорится, бросаться в воду. Тщательно наблюдайте за неприятелем, допрашивайте пленных, присылайте их ко мне. Будем вместе думать над тем, как лучшим способом и с меньшими потерями взять эту Силистрию. Так что я повелел графу Салтыкову перейти Дунай, оставя лишь часть войска для обеспечения левого своего берега. И нападать на неприятельские посты. Прощайте, господа! Завтра тяжелый день…

Генералы, попрощавшись с фельдмаршалом, ушли, а Петр Александрович еще долго сидел за столом, подводя итоги дня. Что ж, вот он и за Дунаем. Может, взяв Силистрию, пойти в глубь страны задунайской и навести страх на турок? С ним 13 тысяч отборного войска, всего лишь корпус по численности. С оными готов он предпринять наступательные действия… Но что, если неудача постигнет? Тогда турки хлынут на тот берег и сметут русские посты на всем пространстве, от моря до Ардыша. Уж очень слабые посты повсюду, большей частью из рекрутов последнего привода, коих не имели времени и обучить как следует. Так что эти посты больше для маскирования, а не для крепкого ограждения предназначены. Ну хоть не беспечны были б на том берегу, пока он действует здесь, на другой стороне. По доброму-то надо было б сидеть всей армией на той стороне да оборону держать. Но как он мог иначе поступить? Надо выполнить волю императрицы! Но проливать понапрасну русскую кровь не станет, при первой же возможности вернется на тот берег. И без того завоевано много земель, да что в них толку, все равно придется вернуть. А как обрадовались молдаване и валахи его победам при Ларге и Кагуле, как торжественно встречали его прибытие в Яссы, где вот уж три года он ведет дела придунайских княжеств, вникая в заботы повседневные всех жителей, так возжелавших свободы и независимости. Вроде бы по праву завоевания петербургский двор должен диктовать судьбу этих народов, но, оказывается, нет, успехи русского оружия настолько взволновали все европейские дворы, что в решение этого вопроса вмешиваются все, кому только не лень… Как ни скрывают свои действия цесарцы и берлинцы, но даже из писем Тугута и Зегелина, которые он во множестве получает, можно извлечь нечто похожее на русскую пословицу: «и волчий рот, и лисий хвост».

Вот они-то и посеяли чувство претительности всем намерениям русских в душах турецких как в Константинополе, так и в Фокшанах и Бухаресте. А какой ужас почувствовали жители этих княжеств, узнав о том, что они снова подпадают под власть неверных! Изо дня в день ужас и смятение нарастали в их сердцах от разраставшихся слухов. Фельдмаршал и его канцелярия старались всячески заградить дорогу к таковым разглашениям. Но шила и в мешке не утаишь… И как трудно было ему, фельдмаршалу российских войск, успокаивать митрополита Молдавского, вручившего ему от лица всех своих сограждан общие прошения. Конечно, он отправил эти прошения ко двору. Но что он получил в ответ на эти прошения граждан молдавских? Петербургский двор ничего нового не мог придумать, как возобновить старое предложение: оставляя Молдавию и Валахию, русские войска должны опустошить эти княжества, уничтожить все крепости, возведенные турками на этих землях, а жителей увести с собой, конечно без принуждения. Государственный совет принял решение выделить на вспоможение всем желающим переселиться в Россию, на Волгу, между старой и новой линиями, и в Малороссию, сто тысяч рублей… Сто тысяч рублей! А платье Григория Орлова, в котором он здесь, в Яссах и Фокшанах, блистал, стоило, как говорят, около миллиона.

Понятны были фельдмаршалу беспокойства и бояр, которым вовсе не хотелось менять свой образ жизни, уходить из своего отечества. Румянцев советовался тогда с многоопытным другом своим Алексеем Михайловичем Обрезковым, что делать в таких случаях… Турецкие уполномоченные во время конгресса в Бухаресте не преминули посеять в народах здешних плевелы, склоняя на свою сторону одних обольщениями, а других страхом угроз. Необходимо было что-то сделать, чтобы вернуть доверие граждан этих княжеств. Румянцев уже подумывал в то время издать манифест, в котором он мог бы разрушить неприятельскую лесть и угрозы, заражающие сих жителей, и вывести их из сомнения и смущения, внушить им ободрение надеждою покровительства ее императорского величества и отвращение от всяких поманок неприятельских и его угроз, обещая благонамеренным воздаяние и милость, а злодействующим и недоброжелательным казнь. Смущало Румянцева одно: не раз уж он обращался к народам, на территории которых действовала его армия, а сколько раз его обещания не соответствовали делам, которые приходилось ему вершить против своей совести… Горько, но что он мог поделать… Он уже истощил все слова на обещания и обнадеживание сих бедных народов. Нечего уж ему опасаться за свой авторитет и свое слово, все уж давно скомпрометировано. Но он снова готов был выступить со своим словом, лишь бы подобные обнадеживания оказались бы достаточными для того, чтобы снова привести в порядок все дела, расстроенные во время негоциации в Фокшанах и Бухаресте… Не обинуясь поступил бы на сие, думал Румянцев, предпочитая пользу ее императорского величества всем собственно к нему относящимся нареканиям. Пришлось уверить митрополита в общих выражениях, что Молдавия и Валахия могут уповать на высочайшую милость и сильную защиту, но никаких точных уверений он не мог тогда подать… О страхе и смущении бояр не раз писал ему и Обрезков. Тогда же Румянцев спрашивал выехавшего из Трансильвании Гику, брата господарского, были ли от них какие письма к верховному визирю. И тот сказал ему правду: да, бояре писали к нему, и решиться на то должны были из единой предосторожности, которую им присоветовала опасность увидеть себя снова во власти турок. Вряд ли сие обращение к верховному визирю нужно разуметь как выражение их сердечной воли и приверженности к Порте. Но что им оставалось делать, когда и для них не стало тайной уведомление петербургского двора о том, что многие знатные их фамилии преднаписаны к гибели.