Книга Скрещение судеб - Мария Белкина

«Мысленно я обращаюсь только к тебе, – пишет она Борису Леонидовичу. – Когда в какой-нибудь очень тихий час вдруг все лишнее уходит из души, остается только мудрое и главное, я говорю с той же доверчивой простотой, с которой отшельник разговаривает с Богом, ничуть не смущаясь его физическим отсутствием. Ты лучше из всех мне известных поэтов переложил несказанное на человеческий язык, и поэтому, когда мое “несказанное” перекипает и, отстоявшись, делается ясной и яркой, как созвездие, формулой, я несу ее к тебе через все Енисеи, и мне ничуть не обидно, что оно до тебя не доходит. Молитвы отшельника тоже оседают на ближайших колючках, и от этого не хуже ни Богу, ни колючкам, ни отшельнику!..»

Но до Бориса Леонидовича все доходит! Он, столь небрежный к своим собственным рукописям, сохранил, сберег Алины письма. «Когда меня не станет, от меня останутся только твои письма, и все решат, что кроме тебя я ни с кем не был знаком…»

«…Ты прости меня, что я к тебе со своими дождями лезу, как будто бы у тебя самого всегда хорошая погода. Но кому повем? Ты знаешь, когда вода близко шумит и шум ее сливается с ветром, я всегда вспоминаю раннее детство, как мы с мамой приехали в Крым, к Пра, матери Макса Волошина. Ночь, комната круглая, как башенная (кажется, и в самом деле то была башня), на столе маленький огонек, свеча или фонарь. В окно врывается чернота, шум прибоя с ветром пополам, и мама говорит – “это море шумит”, а седая кудрявая Пра режет хлеб на столе. Я устала с дороги и мне страшно.

Мне иногда кажется, что я живу уже которую-то жизнь, понимаешь? Есть люди, которым одну жизнь дано прожить, и такие, кто много их проживает…»

«…Пишу тебе поздно вечером в нетрезвом от усталости состоянии. Сегодня – день печати, и пришлось много поработать, да и от предмайской усталости еще не очухалась. Время приближается к полуночи, а на улице еще совсем светло. Если не теплом, так светом хороша северная весна. А она уже в полном разгаре. Совсем недавно осознала, почему именно весну я люблю меньше всех остальных времен года. С утра – снег огромными хлопьями, потом солнце проталкивается сквозь облака, тает, с крыш вода, под ногами лужи, проталины, ручьи. Потом резкий холодный ветер, гололедица, сосульки. Потом теплый, ленивый и уже почти душистый ветерок, и вновь снег хлопьями, а затем дождь. И так – целыми днями и ночами. И вот, шла я по мостику через овраг, на меня накинулся влажный ветер и начал рвать с меня платок и хватать за колени, бросил мне в лицо несколько угрожающих пригоршен снега, заставил запахнуться и чертыхнуться. Еще несколько шагов – овраг позади, тишина, солнце светит, все кругом мирно, тепло и ярко. Весь предыдущий гнев оказался шуткой, м.б., даже инсценировкой! Тут меня и осенило, почему к весне я не так благоволю: она ведь женщина, настоящая, с вечной сменой настроений, с такой искренней легкостью переходящая от смеха к слезам, от слов к делу и даже от поцелуев к пощечинам! Женщина, т. е. я сама, и потому только, видимо, я предпочитаю ей, со всей неустойчивостью ее характера, определенность лета, выдержку осени и суровость зимы. (Последнее желательно в более умеренном климате!)…»

«…Две нестерпимые вещи – когда гуси улетают и последний пароход уходит. Гусей уже пережила – летят трехугольником, как фронтовое письмо, перекликаются скрипучими, тревожными голосами, душу выматывающими. А какое это чудесное выражение – “душу выматывать”, ведь так оно и есть – летят гуси и последний тянет в клюве ниточку из того клубка, что у меня в груди. О, нить Ариадны! В лесу сразу тихо и просторно – сколько же места занимает листва! Листва – это поэзия, литература, а сегодняшний лес – голые факты. Правда, деревья стоят голые, как факты, и чувствуешь себя там как-то неловко, как ребенок, попавший в заросли розог. Ходила на днях за вениками, наломала – и скорее домой, жутко как-то. И белизна кругом ослепительная. Природа сделала белую страницу из своего прошлого, чтобы весной начать совершенно новую биографию. Ей можно…»

Когда читаешь Алины письма, так хочется их цитировать и цитировать! Да простит меня читатель. А вот что писал ей Борис Леонидович: «Дорогая Аля! Я опять получил от тебя письмо, полное души и ума, про лес, про твою маму, про мои переводы. Я всегда кому-нибудь показываю твои письма, хвастаюсь ими, так они хороши…»

«Я еще по поводу предыдущего твоего письма хотел повторить тебе, какая у тебя замечательная и близкая мне наблюдательность. У меня в продолжении романа, только что написанного и которого ты не знаешь, есть о том же самом, что у тебя в прошлом письме: о земле, выходящей весной из-под снега в том виде, в каком она ушла зимой под снег, и о весенней желтизне жизни, начинающейся с осенней желтизны смерти и т. д…»

И т. д…

«…Помните, когда я вас провожала на “Сталина”, – это в письме к одним знакомым, которых перевели из Туруханска в Енисейск, – показала вам старика, сидевшего на ступеньках пристани! С “Марией” ему уехать не удалось из-за слабости, а следующего парохода он не дождался – умер, умоляя окружающих отвезти его на пристань, верилось ему, что в пути – не умрет, что доживет до родины.

Нелегко здесь жить, а умирать – совсем страшно…»

«…На работе мне урезали наполовину мою и так небольшую ставку, в то же время забыли сократить рабочий день, так что работаю не меньше, чем зимой, а зарплату последний раз получала в апреле!..» (А письмо пишется в конце июня.)

Ада часто и вовсе сидит без работы. Она устроилась вначале судомойкой в столовой на аэродроме, но потом ее уволили: аэропорт как-никак «военный объект», и ссыльным там работать не полагается. Потом она нашла работу бухгалтера, ничего не понимая в бухгалтерии, но научилась чему надо, благо была единственным грамотным человеком в лесничестве. Потом работала счетоводом в стройконторе. Но бывали месяцы, когда она нигде не работала, и на что они тогда с Алей жили, как сводили концы с концами – одному Богу ведомо!..

Иные из сосланных не выдерживали – кончали с собой. Юрист из Москвы, приехавший тем же пароходом, повесился. Бухгалтер с тридцатилетним стажем, которого никуда не принимали на работу и который кое-как перебился одну зиму, на другую пошел вниз по Енисею к Спуску, где рыбзавод, и замерз по дороге. Хибарка Али и Ады – была самой последней на улице, и он зашел попрощаться. Они глянули – у него на ногах калоши, ноги так распухли, что не влезают в валенки, а мороз градусов 40.

– Да как же вы пойдете?!

Он махнул рукой и пошел. А через день-другой нашли его замерзшим, сидит на пеньке – сел, чтобы замерзнуть.

А были и такие, о которых, чтобы избавить их от Туруханска, позаботилось местное отделение МВД. Был, рассказывают, сослан сюда дядя одного известного шахматиста, и ему из Москвы прислали много денег, чтобы он мог купить хороший дом и жить как-то по-человечески. На него тут же завели «дело»: деньги получил он не от родственников, а из шпионского центра и ведет здесь, в Туруханске, подрывную шпионскую работу!.. Человек этот быстро и бесследно исчез. Так же исчез один молодой инженер, а следователь получил поощрение.

Местные жители, привыкнув к Але и к Аде, рассказали им, как до их приезда, за год приблизительно, «очистили» Туруханск от прежних ссыльных, среди которых много было сектантов и священников из России. Согнали их всех однажды весной на берег да и расстреляли…