Книга Записки беспогонника - Сергей Голицын

А через несколько дней в газете появился подвал, в котором вокруг ядра правды были накручены целые клубки лжи и преувеличений.

«Бреду задумчиво по переулку Шопена…» — так начиналась статья. И уже это было неправдой: передние стены домов на обеих сторонах переулка упали на проезд и так его загородили, что проходить там можно было только перепрыгивая с глыбы на глыбу. А прыгать «задумчиво» никак нельзя.

Корреспондент увидел меня с палочкой, распоряжающегося, кого-то бранящего. На моей груди он насчитал несколько боевых орденов и понял, что перед ним стоял герой. Потом «герой» сел обедать и сказал, что первое ранение он получил еще под Сталинградом. К нему подходили с улыбками хорошенькие русские девушки, работающие на площадке. Он им что-то покровительственно отвечал. Наверное, для них он являлся отцом-командиром. Далее шло описание будущего памятника, значительно более подробное, чем я рассказывал корреспонденту: гранитная фигура русского солдата-богатыря ростом с пятиэтажный дом будет крепко сжимать винтовку, а на постаменте на барельефах будут изображены сцены битв, как русские и польские солдаты колют штыками немцев… И как это здорово, что огромный русский воин-освободитель будет выситься на том месте, где раньше стоял памятник Шопену… Прощаясь с корреспондентом, герой скромно прижимал руку к груди и просил о нем писать как можно меньше…

Словом, корреспондент хорошо на мне заработал.

А несколько дней спустя, когда мы уже переселились, явился к нам майор Сопронюк. Но вместо одобрения моей, честное слово, великолепной инициативы с финскими домиками, он отвел меня в сторону и злобно прохрипел:

— Кто вам разрешил давать интервью?

По его словам, дело с интервью дошло до польского Совета министров и до нашего посольства. Впервые я узнал, что на составление проекта памятника был объявлен конкурс. Первую премию получил проект польских архитекторов и скульпторов — колоннада, по концам которой высились две фигуры воинов — слева советского, справа польского. А проект наших архитекторов и скульпторов — фигура одного советского воина, но большая, был жюри отклонен. Вопрос оказался принципиальным: кто освобождал Польшу — советские и польские войска вместе или только советские. Вообще-то объективный историк будущего, наверное, присоединится ко второму мнению, хотя оно и оскорбляет чувства польских патриотов.

Словом, вокруг площадки, где под моей командой трудился 1-й взвод, а польские подводы валили щебень, кипела борьба, о которой я и не подозревал. Мне говорили, что проект не готов, а на самом-то деле было два, правда, эскизных проекта — наш и польский. И своим интервью я выболтал намерения наших властей: пока идут споры, начать строить по нашему проекту.

Были даже разговоры вообще прекратить работы, потом решили — пусть щебень насыпают: при всех вариантах проекта, чем выше памятник будет стоять, тем он будет выглядеть эффектнее.

Я получил приказ — выложить бетонными плитами всю площадку. Плит с разобранного бункера не хватило, стали разбирать два других немецких бомбоубежища и возить плиты на площадку. А котлован под самый памятник пока не копать.

В плане — польский вариант памятника выглядел как плавно изгибающаяся дугой лента, советский вариант — как квадрат. Таким образом, сразу можно было догадаться и без котлована — какой вариант собираются строить.

Я получил приказ — начать выравнивать всю площадку и по всей территории выкладывать бетонные плиты. А размеров квадрата мне не дали умышленно.

Кроме Сопронюка, меня никто не ругал, Пылаев, наоборот, иронизировал на тему борьбы между проектами. Борьба велась действительно в самых верхах, а я был слишком мелкой сошкой, чтобы сваливать на меня вину за «разглашение тайны», которую никак нельзя было назвать «военной».

Тогда еще существовал в Совете Министров Миколайчик, и с ним, хотя бы в таких второстепенных делах, как «Памятник Освобождения», считались. Год спустя наши бы гаркнули: «Цыц!» — и баста. А тогда поляки еще осмеливались высказывать свое мнение и даже спорить. Но, конечно, больше всего им хотелось восстановить памятник Шопену.

В крайнем домике поселился бухгалтер BOSa Йозеф Павловский, а в следующем поселился, в маленькой комнате, я, в соседней — Литвиненко и Самородов со своими ППЖ, а в третьей, самой большой, несколько девушек.

С Павловским я действительно подружился. В первый же вечер он меня позвал к себе в гости. У него была прехорошенькая жена пани Зося и две девочки трех и четырех лет, вроде очаровательных ангелочков.

Все у него было маленькое: сам он маленький, худенький, с маленькими усиками, жена — изящная, маленькая, дочки миниатюрные, даже графин со спиртом он поставил крошечный, а уж рюмочки выстроились вовсе по 10 граммов.

И первый вопрос Павловского, после обмена любезностями, был — где генерал Берлинг?

Вообще для поляков, привыкших к капиталистическому гнету, было непонятно — как это так — до ноября 1944 года в листовках, в польских газетах, в передачах радиостанций — на весь мир трубили: польские и советские войска побеждают, приближаются к Висле. Имя главнокомандующего польскими войсками генерала Берлинга было тогда в Польше самым популярным. Еще в некий четверг его славословили, а начиная с пятницы вот уже год, как о нем нигде ни слова.

Этот вопрос — куда девался генерал Берлинг? — меня просто замучил, не мог же я растолковывать полякам, что мы в нашей свободной стране давно привыкли ко внезапному и необъяснимому не только для простых людей, но и для историков исчезновению вождей, полководцев, всяких начальников, директоров и просто близких родных.

Но мой ответ: «Понятия не имею», — никак не удовлетворял вопрошавших.

Я зачастил к Павловскому. Нет, спирту он не ставил на стол. Я, правда, иногда приносил бимбер, но чаще приносил селявки, то есть селедки, еще какую-нибудь снедь. Мне просто было приятно сидеть у интеллигентного человека и у его любезной жены и слушать его рассказы о довоенной Польше, как он, будучи рядовым бухгалтером компании швейных машин Зингер, путешествовал по всему миру, только в Австралию не успел попасть. Он перечислял, сколько в его квартире было комнат, какая мебель там стояла, сколько костюмов, сколько пар обуви было у него, как часто он ходил в театр…

Вообще-то, повидав покинутые немецкие дома, я догадывался о благополучии жизни среднего служащего при капитализме. Но тут мой собеседник рассказывал так доходчиво, что поневоле приходили на ум грустные сравнения.

Иногда к Павловскому являлись его сослуживцы, тоже вспоминали о довоенной жизни как о некоем земном рае. Предупрежденные Павловским, они меня не спрашивали о судьбе генерала Берлинга и о трагедии в Катынском лесу на Смоленщине, когда в 1941 году наши отступающие войска уничтожили десятки тысяч офицеров и солдат интернированного Войска Польского.

Но гости Павловского откровенно высказывали свое мнение о строительстве «Памятника Освобождения». Им бы очень хотелось, чтобы мы восстановили памятник Шопену.

Познакомился я у Павловского с ксендзом из костела, который восстанавливали прихожане на свои средства и работали там безвозмездно по вечерам и в воскресные дни. Ксендз был молодой, но, видно, очень ученый. К его словам посетители Павловского относились с почтением, но я плохо понимал чересчур мудрые поучения. Он выработал какое-то свое богословие, кстати, ревизовавшее католицизм и критиковавшее Римского Папу.