Книга Маленький городок в Германии. Секретный паломник - Джон Ле Карре

Впрочем, я все равно был к ним совершенно не готов. Я всегда принимал в виде непреложной истины мысль, что, как обычно, сумею преодолеть все препятствия и оказаться на месте в случае смерти матушки, чтобы одновременно обойти прочие сложности. Однако я крупно ошибся. Очень немногие планы, как однажды заметил Смайли, переживают столкновение с реальностью. Такая же судьба постигла и мой сговор с самим собой – превратить смерть мамы в повод для своевременного и необходимого избавления от боли. Я только совершенно не принял в расчет, какую боль придется перенести мне самому.

Я осиротел и испытал радость свободы одновременно. Опять-таки не могу описать своих ощущений иначе. Мой отец почил уже достаточно давно. И даже сама не понимая того, мама исполняла долг за обоих моих родителей. В ее смерти мне виделась утрата не только детства, но и большей части взрослой жизни. Наконец я оказался совершенно один перед сложностями существования, но, как выяснилось, многие из них уже стали для меня прошлым, оставались далеко позади, – я их отчасти выдумал, от некоторых легко отмахнулся, а в чем-то напортачил. Только тогда я получил полную волю в выборе, кого мне любить. Да, но кого же? Путь назад к Монике был отрезан, как ни уверял я себя в обратном, дожидаясь, что все пойдет своим чередом. Ни Моника, ни жена не удовлетворяли жажды любовной магии, ставшей теперь моей целью после всего пережитого. И когда я посмотрелся в зеркало окрашенного в розовые тона туалета похоронной конторы после ночного бдения у гроба, то с ужасом увидел отражение. На меня смотрело лицо шпиона, отчетливо помеченное печатью постоянных обманов.

Вам когда-нибудь встречались подобные лица? Или таким было ваше собственное? Именно такое лицо стало для меня настолько привычным, что я перестал замечать аномалию, и только шок от маминой смерти помог мне увидеть себя со стороны. Мы улыбаемся, но привычка сдерживать подлинные чувства превращает улыбки в фальшивые. Когда мы веселимся, напиваемся или даже занимаемся любовью, о чем мне известно в том числе и с чужих слов, сдержанность никуда не девается, гироскоп остается в вертикальном положении, а предостерегающий голос не устает напоминать о нашем призвании. И так до тех пор, пока наша погруженность в себя не делается настолько заметной, что сама по себе превращается в фактор риска разоблачения. Занятно, что происходит в наши дни, если я отправляюсь, к примеру, на вечеринку с коллегами или мы устраиваем в Саррате встречу старинных приятелей. Я могу оглядеть зал и заметить, насколько родимые пятна секретности проступают на каждом из нас. Я вижу лица как ярко освещенные, так и затемненные, но любое выдает скрытую от всех часть жизни своего обладателя. Я слышу вроде бы совершенно беззаботный смех, и мне не нужно даже высматривать его источник, чтобы понять: ничего беззаботного в смехе нет, все тревоги остались при этом человеке, внутренняя сдержанность не изменила ему. Пока я был моложе, считал это обязательной приметой британского правящего класса. «Они родились в оковах предрассудков, и им не оставили выбора», – рассуждал я, слыша их неубедительные любезности и наблюдая обмен якобы веселыми улыбками. Но поскольку сам я был британцем лишь наполовину, мне легко было считать себя исключенным из этого круга людей до того самого дня, когда в розовом туалете похоронных дел мастера я не заметил ту же тень, лежащую и на моем лице.

Кажется, с того же дня я старался видеть только горизонт. «Я начинаю так поздно! – думалось мне. – И из такой дали! Жизнь должна была стать сплошным поиском или вообще ничем!» Но именно опасение превратить ее в ничто толкало меня вперед. Таков и мой нынешний взгляд на положение вещей. А потому прошу, сумейте разглядеть это в сумбурных фрагментах воспоминаний, относящихся к сюрреалистическому периоду моего бытия. В глазах того человека, каким стал я, любая встреча становилась встречей с самим собой. Признание каждого незнакомца превращалось в мое собственное, а признание Хансена послужило подлинным обвинением и потому в конечном счете самым большим утешением. Я похоронил мать, попрощался с Моникой и Мейбл. Уже назавтра мне предстояло отправиться в Бейрут. Но даже вроде бы простой вылет в командировку сопровождался смутившим душу воспоминанием об эпизоде из прошлого.

Для того чтобы подготовиться надлежащим образом к выполнению задания, я оказался в одной комнате с умнейшим человеком, которого звали Джайлз Латимер. Он свил себе гнездо в отделе, известном как «департамент сумасшедшего муллы», где изучали сложно переплетенную и с виду не поддающуюся пониманию сеть групп исламских фундаменталистов, базировавшихся в Ливане. Излюбленное представление дилетантов в науке о терроризме, что эти организации являются частью некоего общего гигантского заговора, – полнейший нонсенс. Лучше бы так оно и было – тогда нам стало бы легче найти способ добраться до них! А в реальности они находятся в постоянном движении, группируясь и формируясь заново, сливаясь, как капли воды на мокрой от дождя стене. И как капли дождя, они столь же неуловимы.

Но Джайлз, известный арабист и не менее выдающийся игрок в бридж, подошел так близко к достижению недостижимого, насколько это вообще было возможно, а потому мне предстояло сесть у его ног, чтобы он натаскал меня перед моей новой миссией. Он был высок, угловат и волосат. Принадлежал к одному со мной поколению, но мальчишеская манера держаться придавала ему моложавый вид, как и красные от подобия румянца щеки, хотя краснота на самом деле стала следствием полопавшихся на лице тончайших кровеносных сосудов. Джайлз не уставал проявлять себя истинным джентльменом во всем, услужливо открывая перед тобой двери и вскакивая при появлении любой женщины. Весной я дважды видел его до костей промокшим в силу привычки одалживать свой зонт каждому, кто собирался выйти на улицу в дождь. Богатый, но бережливый, он, как ни взгляни, оставался хорошим человеком, живя со столь же хорошей женой, которая организовывала турниры по бриджу среди наших сотрудников и помнила по именам не только представителей младшего персонала, но даже членов их семей. Тем более странной выглядела ситуация с пропажей досье из его отдела.

Так уж должно было случиться, что первым с этим феноменом столкнулся именно я. Мне понадобилось отследить немецкую девушку, которую звали Бритта, совершившую одиссею по лагерям подготовки террористов в горах Шуфа, и я запросил папку, содержавшую важные перехваченные американцами сведения о ней. Данные добыли кузены, их засекретили и сделали доступными только по предварительной заявке и по расписке, но вот только после того, как я прошел через эту процедуру, оказалось, что никто не может найти досье. Номинально им распоряжался Джайлз, как, впрочем, и многими другими материалами, поскольку он оставался важной фигурой и его имя значилось на всех документах, имевших хождение в отделе.

Однако Джайлз ни о чем не знал. Он помнил, как читал досье, мог привести из него цитаты и считал, что передал его мне. Должно быть, досье направили на Пятый этаж, предположил он затем, или вернули в референтуру. Или куда-нибудь еще.

Так папка попала в разряд пропавших, а нам пришлось поставить в известность об этом ищеек из референтуры, и все опять вошло в привычную колею до тех пор, пока через пару дней не произошел аналогичный случай. Только на сей раз личному секретарю Джайлза пришлось лично заняться поисками после того, как референтура потребовала вернуть все три папки с материалами о таинственной группировке, именовавшейся «Братья Пророка» и предположительно обосновавшейся в Дамуре.