Книга Охотники на мамонтов - Джин М. Ауэл

Земля в изобилии даровала вкусную свежую пищу. Побеги и молодые стручки молочая шли в пищу, а цветы, богатые нектаром, использовались, чтобы подслащивать ее. Зеленые листья клевера, молочая, крапивы, бальзамина, одуванчика, дикого салата ели сырыми; искали стебли и особенно сладкие корешки татарника. Пахучие стебли лакричника ели сырыми или запекали в горячей золе. Некоторые травы собирали ради их питательности, многие — из-за аромата, некоторые заваривали как чай. Эйла собирала целебные растения.

На скалистых склонах появились трубчатые стебли дикого лука, а в сухих, лишенных тени местах — листья щавеля. Мать-и-мачеха росла в сухих речных низинах. Она была солоновата на вкус, и ее использовали, чтобы сохранять мясо на зиму, хотя Эйла собирала немного для настоев от кашля и от астмы. Горьковатые бараньи ушки использовались как приправа, для вкуса и запаха, так же как ягоды можжевельника, острые на вкус бутоны тигровых лилий, душистый базилик, шалфей, тимьян, мята, липа, которая в их краю представляла собой стелющийся кустарник, и множество других трав и растений. Некоторые из них сушили и заготавливали впрок, другие использовали сразу же.

Рыба водилась в изобилии, и именно она была излюбленным блюдом в это время года, когда большая часть зверей еще не отъелась после суровой зимы. Но и свежее мясо, хотя бы одного животного, рожденного в этом году — на сей раз это был детеныш зубра, — подавалось к столу: это был символ. Пир должен был состоять только из новых плодов, дарованных землей, — это означало, что Великая Мать вновь приходит во всей красе и что Она и впредь не оставит Своих детей.

С каждым новым днем предвкушение праздника нарастало. Даже лошади чувствовали это. Эйла заметила их беспокойство. Утром она вывела их из дома, чтобы вычистить и поскрести их. Это успокаивало Уинни и Удальца, да и ее тоже, и давало ей возможность подумать. Она знала, что должна сегодня дать ответ Ранеку. Завтра — Весенний праздник.

Волк крутился рядом, не сводя с нее глаз. Он обнюхивал воздух, задирал голову и озирался, бил хвостом о землю, давая знак, что кто-то приближается, и этот кто-то — друг. Эйла обернулась, и ее сердце бешено заколотилось.

— Я рад, что застал тебя одну, Эйла, — сказал Джондалар странно приглушенным голосом. — Я хочу поговорить с тобой, если ты не возражаешь.

— Нет, не возражаю, — ответила она.

Он был чисто выбрит, его светлые волосы были затянуты в пучок на затылке. В одном из своих новых нарядов, подаренных Тули, он был так хорош, что в горле у нее стоял комок. Но не только его внешний облик трогал ее сердце. Даже в обносках Талута он был для нее прекрасен. Его присутствие наполняло собой весь окружающий мир. Это было особое тепло — не просто огонь страсти, нет, нечто большее, наполняющее все ее существо, и ей так хотелось прикоснуться к этому теплу, почувствовать, как оно несет ее, поплыть в его волнах. Но что-то в его взгляде удерживало ее. Она стояла молча, ожидая, пока он заговорит с ней.

Он на мгновение зажмурился и собрался с мыслями, не зная, как начать.

— Помнишь, когда мы были с тобой в долине, когда ты еще не очень хорошо говорила по-нашему, ты хотела сказать мне что-то очень важное, но у тебя не было для этого слов? Ты начала говорить мне это знаками — я помню, ты двигалась очень красиво, это было почти как танец.

Еще бы она этого не помнила! Она пыталась сказать ему то же, что хотела бы сказать сегодня, — хотела бы, да никак не могла: о том, что она к нему чувствует, как наполняет это чувство все ее существо — чувство, для которого у нее еще не было слов. Даже сказать, что она любит его, было недостаточно.

— Я не уверен, есть ли на свете слова, чтобы высказать то, что я хочу сказать тебе… «Прости» — это пустой звук, но я не знаю, как сказать иначе. Прости, Эйла, я виноват перед тобой больше, чем могу выразить. Я не мог, я не имел права брать тебя силой, но сделанного не воротишь. Я могу сказать, что больше этого никогда не случится. Я скоро уйду, как только Талут скажет, что уже можно отправляться в путь, что это уже безопасно. Это твой дом… Здесь тобой дорожат, тебя любят. Ты — Эйла из народа Мамутои. Я — Джондалар из Зеландонии. Пора мне отправляться домой.

Эйла не в силах была произнести ни слова. Она опустила голову, пытаясь скрыть слезы, сдержать которые не могла, и вновь начала чистить Уинни. У нее не было сил глядеть на Джондалара. Он уходит. Возвращается к себе — а ее с собой не зовет. Он не хочет ее. Не любит ее. Глотая слезы, она водила ворсянкой по лошадиной спине.

Джондалар стоял, глядя ей в спину. «Ей нет до меня дела, — думал он. — Я мог бы уйти давно». Она повернулась к нему спиной; он хотел оставить ее наедине с лошадьми, но движения ее тела говорили ему что-то, что он не в силах был осознать. Это было всего лишь ощущение — как будто что-то не так; но все же он не осмелился сразу уйти.

— Эйла…

— Да, — отозвалась она, все еще стоя к нему спиной и стараясь владеть своим голосом — только бы не сорваться на крик.

— Могу я… что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?

Она ответила не сразу. Ей хотелось сказать что-то, что изменило бы его намерения, и она в отчаянии решила прибегнуть к тому, что сближало его с ней. Лошади… Он любит лошадей, любит Удальца. Ему нравится ездить на нем.

— Да, можешь, — наконец произнесла она, стараясь говорить ровным тоном. — Ты мог бы помочь мне учить Удальца… пока ты здесь. Я не могу уделять ему столько времени, сколько следует. — И тут она решилась повернуться к нему.

Мог ли он подумать — она совсем бледная и вся дрожит?

— Не знаю, сколько я здесь пробуду, — ответил он, — но сделаю все, что в моих силах. — Он хотел сказать ей больше: о том, как он ее любит, о том, что он уходит, потому что она заслуживает человека, который любил бы ее безоговорочно, — такого, как Ранек. Он опустил глаза, подыскивая подходящие слова.

Эйла боялась, что больше не сможет сдерживать слезы. Она повернулась к кобыле и стала снова чистить ее, потом, прыгнув на лошадь, помчалась во весь опор. Удалец и волчонок устремились следом за ней. Джондалар стоял пораженный, пока они не скрылись из виду, потом повернулся и пошел назад к дому.

* * *

В ночь перед Весенним праздником радостное волнение достигло такой силы, что никто не мог уснуть. И дети и взрослые — все бодрствовали допоздна. Лэти была особенно возбуждена, нетерпеливо ожидая завтрашней краткой церемонии, означающей, что она уже достигла женской зрелости и может начать готовиться к ритуалу Посвящения.

Физически она уже созрела, но ее женское достоинство не будет полным до этой церемонии; главная ее часть — ритуал Первой Радости, когда один из мужчин отворит ее лоно, чтобы оплодотворяющий дух Великой Матери вошел в него. Только став способной к материнству, она будет признана женщиной в полном смысле слова, сможет завести свой очаг и заключить союз с мужчиной. А до тех пор она будет учиться всяким познаниям о женской жизни, материнстве и мужчинах от старших женщин, от Тех, Кто Служит Великой Матери.