Книга Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Российской империи); но более радикальные евреи, стремившиеся не просто к экономическому равноправию, относились к их усилиям с подозрением.

Ротшильды истолковывали события в Дамаске чисто в дипломатическом контексте. Хотя они, несомненно, сочувствовали дамасским узникам, все они, особенно Джеймс и Соломон, придавали куда больше значения дипломатическим последствиям их положения. «Дамасское дело» дало Джеймсу идеальную возможность подорвать положение Тьера, который стал премьер-министром всего через несколько недель после предполагаемого «убийства» отца Тома. В целом инцидент высветил проблему той самой дипломатической изоляции Франции, на волне которой Тьер пришел к власти. У правительства Великобритании имелись свои причины поддерживать кампанию за освобождение евреев. Решив покончить с властью Мухаммеда Али и изолировать Францию, Палмерстон охотно изображал египетский режим в Сирии варварским. И Меттерних тоже радовался возможности бросить вызов притязаниям Франции на отстаивание интересов католиков в Святой земле. Зато Тьер вовсе не стремился критиковать режим Мухаммеда Али в Сирии, тем более отрекаться от собственного консула. Наоборот, он занял наступательную позицию. В начале мая он сказал Джеймсу, «что в основе дела лежит истинное происшествие, и нам лучше оставить все, как есть… поскольку евреи на Востоке по-прежнему придерживаются таких суеверий…». Примерно то же самое он говорил и Кремьё. 2 июня, в ответ на речь, произнесенную Фульдом в палате депутатов, Тьер язвительно усомнился в патриотизме французских евреев: «Вы протестуете от имени евреев; ну, а я протестую от имени французов. И если мне позволительно так выразиться, сейчас среди евреев происходит нечто весьма почетное. Как только история стала достоянием гласности, по всей Европе стало заметно их беспокойство, и они занялись делом с такими пылом и рвением, которые делают им честь в моих глазах. Позвольте выражаться прямо: они более влиятельны во всем мире, чем притворяются, и сейчас они рассылают жалобы в канцелярии всех посольств. И они делают это с пылом и рвением, которые превосходят всякое воображение. Министр, желающий защитить своего агента, на которого так нападают, должен обладать изрядной смелостью».

После этого начались нападки на «человека, который владеет роскошным особняком на улице Лаффита… который любой ценой добивался отставки… нашего консула в Дамаске» («Юниверс») и на «невероятную надменность» «месье Ротшильда» («Котидьен»).

Конечно, соблазнительно приписать подобные нападки вспышке антисемитизма, который периодически прорывался на поверхность во французской политике весь XIX в. Однако в определенном смысле у Тьера был лишь один выход: защищать Ратти-Ментона. Ротшильды, и особенно Джеймс, в самом деле решительно вознамерились подорвать его положение, хотя больше из-за угрозы, какую он представлял для международной стабильности, чем из-за той угрозы, какую он представлял для евреев Дамаска (не говоря уже о французских евреях).

Было бы чрезмерным упрощением сказать, что Ротшильды свергли Тьера. Даже если отвлечься от событий в Дамаске, летом 1840 г. положение Франции серьезно осложнилось. Вместо того чтобы согласиться с предложениями Англии и России по решению «проблемы Мухаммеда Али», Тьер стремился организовать двустороннее соглашение Али и нового султана. Однако это лишь подвигло другие великие державы 15 июля подписать соглашение, по которому они обязывались в случае необходимости применить силу, чтобы принудить Мухаммеда Али принять их условия: стать наследным пашой Египта и правителем Сен-Жан-д’Акр (Акко), но Южную Сирию получить лишь в пожизненное управление. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что Палмерстон ставит сохранение британского влияния в Константинополе выше практически не действовавшего «сердечного соглашения» между Англией и Францией. Не на руку Тьеру играли и неудачная высадка Луи-Наполеона в августе, и последовавшие затем беспорядки в Париже. Во всяком случае, Нат в разгар кризиса недвусмысленно заявил, что будет «почти невозможно и в самом деле опасно, а потому неразумно, свергать его». С другой стороны, когда Нат яростно нападал на «безответственность и… националистическое упрямство деревенщины», а также «псевдолиберализм» «этого самого надменного из всех выскочек», было очевидно, какого рода «более счастливое будущее» он имел в виду. Вопрос заключается в том, до какой степени Ротшильды способствовали падению Тьера.

На первый взгляд их единственной целью в ходе двух бурных месяцев — августа и сентября 1840 г. — было содействовать миру по своим надежным и испытанным каналам дипломатического сообщения. Лайонел заверил лорда Кларендона, что Франция в драку не полезет; Джеймс передавал Меттерниху неоднократные просьбы Луи-Филиппа, чтобы Австрия выступила в роли deus ex machina; Лайонел стремился привлечь к переговорам короля Бельгии; Джеймс посетил воинственного герцога Орлеанского; Лайонел передал Палмерстону предупреждение Ната, чтобы тот не слишком испытывал терпение французов, и т. д. Но у их дипломатической деятельности имелся и финансовый подтекст, рассчитанный на подрыв положения Тьера. Главным было влияние кризиса на цену рентных бумаг. 3 августа «рента страшно упала», вынудив Ната и Джеймса поспешить к Ансельму в Париж. Тот день стал началом затяжного падения. Так как английский флот приблизился к Ибрагиму-паше и Палмерстон отверг предложение Тьера о компромиссе с целью спасения престижа, цена рентных бумаг продолжала снижаться. Трехпроцентные рентные бумаги, которые в июле шли по 87, в начале августа упали до 79, а в начале октября достигли минимума в 73,5. Конечно, неправильно полагать, что за таким падением стоят только Ротшильды. Падение ренты стало результатом общей паники на Парижской бирже. С другой стороны, Ротшильды не сделали ничего, чтобы эту панику сдержать. Что еще важнее, поступать так у них не было никаких причин. В отличие от сравнимых по силе кризисов начала 1830-х гг. последний кризис ничего им не стоил. Разгадку можно найти в письме Ната от 2 августа: «Слава богу, у нас почти нет их [рентных бумаг]». Все очень просто; они заранее, еще до кризиса, перестраховались, совершенно избавившись от французских государственных облигаций. Вот что никак не удавалось понять Гизо, тогдашнему послу Франции в Лондоне. «Вы думаете, он молится Богу за сохранность своих денег?» — спрашивал он княгиню Ливен после визита Лайонела 9 сентября. Гейне также обманули сурово насупленные брови Джеймса: «Рента, которая сразу после открытия упала на два процента, упала еще на два процента. Говорят, что вчера у месье Ротшильда болели зубы; другие говорят, что у него колика. Что сие предрекает? Буря приближается. В воздухе хлопают крылья валькирий». На самом деле Джеймс ломал комедию ради читателей Гейне. Нат сожалел лишь об одном: что у него не так много ликвидных ценных бумаг, которыми можно спекулировать. «Я мог бы нажить состояние», — писал он.

Тьер нанес ответный удар. 12 октября в проправительственной газете «Конститюсьонель» вышла статья на всю полосу, посвященная «Месье де Ротшильду и его маневрам»:

«[По мнению „Таймс“,] месье де Ротшильд — крупный финансист и не хочет войны. Что может быть понятнее? Месье де Ротшильд — австрийский подданный и австрийский консул в Париже, и как таковому ему мало дела до чести и интересов Франции. Это тоже вполне понятно. Но какое вам дело, месье де Ротшильд… биржевик, агент Меттерниха, до нашей палаты депутатов и нашего большинства? По какому праву и какой властью этот финансовый король вмешивается в наши дела? Разве он судья нашей чести и разве его денежные интересы должны превалировать над нашими национальными интересами? Мы говорим о денежных интересах, но, как ни странно, если можно доверять в высшей степени признанным источникам, этот еврейский банкир подает на кабинет не только финансовые жалобы… Судя по всему, он хочет удовлетворить раненое тщеславие. Месье де Ротшильд пообещал своим единоверцам, что добьется отставки нашего генерального консула в Дамаске за ту позицию, какую он занял во время судебного процесса против евреев… Благодаря непреклонности президента совета [Тьера] настоятельные требования могущественного банкира были отклонены, и Ратти-Ментон удержался на своем посту — отсюда раздражение всесильного банкира и пыл, с каким он интригует в тех сферах, до которых ему нет никакого дела».