Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Наибольшее число людей содержалось в пересылках, или, как называли их арестанты, «каламажнях» («каталажках»). Особенность их заключалась в том, что здесь содержались арестанты всех категорий – от беспаспортных, пересылаемых на родину, до «орлов» – каторжников, осужденных иной раз за очень тяжкие преступления. В некоторых пересыльных тюрьмах все они к тому же ждали отправки в одном огромном помещении. Места было мало, а людей много, так что все камеры отличались грязью, изобилием насекомых и спертой, душной атмосферой, которая непривычного человека едва не валила с ног. Считалась приятным исключением только ростовская тюрьма, где пересыльное отделение состояло из большой светлой комнаты, отличавшейся чистотой. Правда, здесь и народу было поменьше в сравнении с киевской или московской пересылками, где в конце XIX в. число пересыльных доходило до двух тысяч человек, а тем более в сравнении с томской с ее пятью тысячами. Если учесть, что здесь содержались и подростки, и закоренелые великовозрастные преступники, и люди случайные, виновные лишь в отсутствии паспорта, то оценка российской системы будет далеко не блестящей.

Оценка ее должна быть невысока еще и потому, что все эти профессионалы – «жиганы», «орлы» и «пустынники», чувствовавшие себя в тюрьме как дома, втягивали в арестантскую субкультуру огромные массы случайных людей. Ведь в остроге они были подлинными хозяевами, будучи старостами и т. д., занимая лучшие места и занимаясь разными промыслами: «На нарах первое место от двери, под окном, занимал староста, – вспоминал один арестант. – У него постлан был довольно мягкий матрац, две или три подушки и хорошее одеяло. Ближе к нему помещались его помощники. Остальные места раздавались тоже по распоряжению старосты, и на них клали или тех, которые уже долго содержались, или тех, у кого были порядочные деньги. Остальные арестанты размещались или под нарами, или на полу в проходе» (160; 59).

Было множество людей, для которых пребывание в пересыльной тюрьме и путешествие по этапу было своеобразной формой существования и даже заработка. Когда нищенство и бесприютное житье-бытье начинали приедаться, такой человек шел в полицию, объявлялся беспаспортным бродягой такой-то местности, попадал в пересылку, где его – плохо ли, хорошо ли, – но одевали в казенное белье, халат и кожаные коты и кормили, а затем он на казенный счет отправлялся в названную местность, получая необходимые вещи: например, зимой выдавались полушубок и шапка. На месте водворения казенные вещи продавались и пропивались, бродяга снова отправлялся в Москву или Петербург и начинал путешествие по новому кругу. Н. И. Свешников, не раз побывавший в тюрьмах и на этапах, вспоминал такого заключенного: «Старостой Спасской части на этот раз был старый, то есть опытный, арестант. Его звали просто Сенька-бродяга. Он уже раз восемь ходил под чужим именем по этапу в разные места, откуда или освобождался, или убегал и опять возвращался в Петербург. На этот раз Сенька уже около двух лет содержался за справками и с лишком год находился старостою, отчего и нажил хорошие деньги. Говорили, что у него было сот около пяти капитала и много золотых и серебряных вещей несмотря на то, что пришел он в часть в опорках» (160; 60). О таких богатых арестантах, составлявших в пересылке целые капиталы, много пишет и Свирский. Откуда деньжонки?

А от тех же арестантов. По свидетельству Свешникова, «всякого вновь приведенного арестанта помощники старосты постоянно встречали со словами: «А, в гости! милости просим! Только тебя надо обыскать, нет ли у тебя ножа?». Под предлогом искания ножа они осматривали все карманы, снимали сапоги и, если находили какие-нибудь ценные вещи или деньги, то передавали их старосте, который часть денег отдавал помощникам за парашку, то есть за уборку сортира, часть выпрашивал на масло к образу, часть брал себе, за что обещал дать хорошее местечко на нарах. Впрочем, последнее условие не всегда исполнялось, потому что на нарах могли поместиться не более тридцати человек, а всех арестованных в первую ночь, помню хорошо, было семьдесят два человека» (160; 59).

«‹…› В пересыльной арестанты тогда еще ходили в своей одежде, и им позволялось иметь при себе деньги, а потому в камерах происходили свободная торговля всякой всячиной, картежная игра, и даже нетрудно было достать водки. Меня продержали в пересыльной с неделю и затем отправили в Москву. В Москве пересыльная тюрьма помещалась на так называемом Колымажном дворе, и арестанты, которых иногда скоплялось более двух тысяч человек, содержались в четырех больших балаганах. В балагане № 4, в котором я находился, содержалось около шестисот человек. Тут были и обыкновенные пересыльные арестанты, и кандальщики-бродяги, которые непременно занимали какую-нибудь должность, например, старосты, парашечников и пр., или производили какую-нибудь торговлю и содержали майдан. Все арестанты в этом балагане размещались на нескольких больших нарах, устроенных по обеим стенам балагана и имеющих проходы от стен и посередине. В конце каждых нар занимал место или трактирщик с огромным самоваром и различными снедями, или майданщик.

Ежедневно прибывающие и убывающие партии пересыльных арестантов доставляли этим торговцам и чиновным арестантам большие выгоды; особенно наживались майданщики, у которых игра в карты и кости производилась беспрерывно день и ночь, и за каждый кон они собирали по копейке, дозволяя за это играющим курить даровые папиросы.

Торгующие чаем и прочим майданщики, когда перенимали один от другого такие заведения, платили большой выход, доходивший иногда до сотен рублей» (160; 89–90).

Сам автор воспоминаний, «как старый знакомый, скоро сошелся с товарищами и успел приобрести расположение начальства, почему через два месяца меня поставили старостой. Обязанность старосты состояла в том, что он должен был ходить за кушаньем на кухню, разделять пайки и следить за чистотой и порядком, а правом и преимуществом его перед прочими было то, что он мог торговать чаем.

Сначала я относился к своей должности добросовестно, а к своим товарищам – гуманно, по-человечески; но потом чем дальше, тем больше начинал делаться настоящим арестантом и подражать виденным мною старостам, то есть сделался стяжательным и ожесточенным. Нередко я обделял краткосрочных арестантов пищею, а с пьяными распоряжался произвольно или выманивал последние копейки. Таким образом, я скопил десятка три рублей денег и наменял много порядочной одежды и белья» (160; 90).

Осужденных за политические преступления содержали в крепостях – Петропавловский, Свеаборгской, а с 1881 г. специально перестроенной Шлиссельбургской. Здесь заключенные некоторое время находились в одиночных камерах, имея право лишь просить дать им для чтения Евангелие. Постепенно режим смягчался, заключенные могли получать и другие книги, инструменты для занятий ремеслами, письменные принадлежности и, наконец, в специальных двориках заниматься огородничеством, устраивать здесь совместные прогулки. Вообще положение политических заключенных было особым: они априори считались благородными людьми (независимо от происхождения), совершившими преступление пусть за ложную, но идею. Охрана говорила им «Вы» (когда Александр III приказал говорить первомартовцам, осужденным за убийство Александра II, «ты», комендант крепости специально обошел камеры и прочел заключенным приказ; это возмутило многих цареубийц), их камеры убирали уголовные заключенные или солдаты охраны, они содержались в особых дворянских отделениях острогов и могли свободно ходить по ним, в ссылку и даже на каторгу они ехали в своих экипажах, встречая сочувствие и помощь даже чинов местной администрации. «Политиков» из дворян просто могли сослать на жительство под надзор полиции в собственное имение.