Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

* * *

Над обитой жестью дверью горела подслеповатая лампочка; благодаря лампочке, защищённой вдобавок к молочно-матовому стеклянному колпачку ещё и вторящей форме колпачка железной маской-решёточкой, среди абстрактных узоров и матерных откровений графитти при желании можно было всё-таки различить скромную надпись, оставленную фломастером какого-то шутника: «Добро пожаловать в ад». Сбоку от полуподземного входа в ад была еле заметная – для посвящённых – кнопка звонка; на хеппенинги вход был свободным, если же в салоне намечалось «закрытое» культурное мероприятие со страстными спорами, магнитофоном с джазом или Галичем-Высоцким-Окуджавой под горячительное, то приглашённых ждало, когда они, оскальзываясь и хватаясь друг за друга, спускались в приямок, тоже вполне культурное испытание, которое Шанский для краткости называл паролем.

Сиверский, как мы помним, обуславливал приход гостей наличием у них «билетов» в виде воздушных шаров, птичек, рыбок, а вот Шанский – паролем, причём паролем, который не сообщался заранее.

Пароль надо было угадывать.

– Где дьявол? – замогильным голосом вопрошал Шанский, и если кто-то из весёлых и находчивых за дверью способен был ответить: «В деталях!» – тяжёлая дверь гостеприимно распахивалась.

Впрочем, загадки перемудрившего Шанского иногда бывали не по мозгам и самым догадливым. Однажды Шанский превзошёл самого себя, выкрикнув: «Капитель пятой колонны? Внимание, – повторял вопрос, – капитель пятой колонны? Если не хотите замёрзнуть, назовите человеческим именем капитель пятой колонны». Кто, что… какая ещё капитель на кособокой обледенелой лестничке, у входа в ад, неряшливо обитого жестью? В тот раз никто из приглашённых и уже, коченея, негодуя сгрудившихся у двери, колотивших в неё кулаками, пинавших ногами так и не сообразил, что надо было в ответ на парольный вопрос Шанского назвать академика Сахарова; минут десять приглашённые мёрзли, однако пришлось-таки хозяину смилостивиться и «за так» впустить всех в тёплый адский уют… С каким грохотом отпиралась, как тяжело открывалась будто бы ведущая в бункер дверь; когда гости загалдели, раздеваясь-обогреваясь, кто-то продемонстрировал запоздалую сообразительность: если Сахаров – капитель пятой колонны, то Солженицын, получается, её база?

– База, база пятой колонны, конечно, Солженицын, почвенная база, – снисходительно улыбался Шанский. – В другой раз надо будет поощрить твою смышлёность, впустить тебя в ад без пароля.

Как бы то ни было, сыр-бор с угадыванием того чересчур уж сложного пароля многим запомнился; Шанский был доволен.

Но чаще всего загадки его бывали вполне посильными.

– Дым отечества… – выкрикивал азартно начало пароля хозяин.

– Нам сладок и приятен, – сообщал из-за двери концовку довольный собою гость.

– Цель творчества? – громко-громко, услышав звонок и кинувшись к двери, кричал Шанский.

– Самоотдача! – догадывался Германтов, приглашённый в котельную на обсуждение «газоневских» выставок.

Загремел засов – Германтова за догадливость пропустили в ад; к тому же он принёс бутылку венгерской «Бычьей крови». Шанский сказал: «Ого»!

За Германтовым ещё несколько фигур проскользнули в дверь.

Раздеваясь, озираясь, прислушивался.

– Жуткая холодина, с ветром!

– На смену декабрям приходят январи, – обнадёживал хозяин котельной, – а у меня для вас и при якутских наших морозах трубы горячие.

– Уютный притончик!

– А нас тут не заметут?

– Не падайте духом! Всем гостям гарантирована моя защита.

– Не дури… Паясничаешь или не понимаешь, что под надзором? Но зачем органам содержать это подвальное заведение?

– Для выпускания пара, – ласково погладил огромный вентиль.

– Как в трюме…

– Не потонем?

– И ахнуть не успеете, как всем выдам спасательные жилеты…

– О-о-о-о, – захлёбывался, – какие женщины на нас кидают взоры! Аня? – подойдя танцующей походкой, уже изображал удивление-восхищение Шанский; всплеснув руками, помогая незнакомой, впервые пришедшей гостье снять шубку; потрогав огненную ткань платья, громко прошептав: «Из императорского пурпура?» – он уже раздевал глазами до первозданной наготы полноватую соблазнительную шатенку с подсинёнными глазами и ярким ртом.

– Какое чудесное литературное имя – Анна! А фамилия ваша, дорогая Анечка, позвольте нескромно полюбопытствовать, Каренина или всё ещё вы – Облонская?

– Я уже дважды была Карениной, – воркующе рассмеялась, – теперь я снова Облонская!

– О, так вас можно брать голыми руками.

– Попробуйте!

Тогда же, кажется, и Головчинер с Вандою заявился – не тогда ли Германтов и увидел впервые Ванду, поймал её шальной взгляд?

Сбоку от входа – оплывшая нишка с круглым облезлым столиком на гнутых ножках, одна из которых была утрачена, над столиком – веточка сирени, тремя-четырьмя небрежными мазками написанная по потемневшей, с подтёками, извёстке. Рядом с веточкой – тоже выписанная маслом, но старательно, так, будто бы натуральная, приколоченная к стене, вывеска: Closerie des Lilas.

Монпарнас в аду?

Протёртый до дыр диванчик с торчащей в углу спирально-острой пружиной, который, бывало, арендовался на ночь бездомными любовниками и назывался «станком для любовных пыток», тут же, на пару, цинковый отрезок водосточной трубы и будто бы удачливо извлечённый из тачки с «шурум-бурумом» костяной раструб старого граммофона, с подвешенной на шнурке табличкою «Мезальянс». И была ещё алебастровая ретростатуя «Вислозадая с веслом» и какие-то хитроумные агрегаты с поршнями, колёсиками-шестерёнками, заострёнными стержнями, приводимые в движение электромоторчиками – произведения Элика, сменщика Шанского. Неровный цементный пол с вкраплением старых зеленоватых метлахских плиток, на чуть наклонном, расширяющемся кверху пилоне, кое-как вымазанном когда-то известью, – репродукция из «Огонька»: кренящаяся цепочка брейгелевских слепцов; на отсыревших пятнисто стенах и под сводчатым потолком – трубы, как вензеля и клубки упитанных змей, растрескавшийся унитаз за мятой нестираной занавеской, ветеран-магнитофон на табуретке, большой удлинённый подрамник на козлах, на подрамнике – старая синяя плюшевая штора, превращённая в скатерть, на скатерти – бутылки, буханка ржаного хлеба, две консервные банки с кильками.

Гранёные стаканы; вместо тарелок – плоские, сложенные из ватмана коробочки; несколько старых стульчиков на железных ножках.

Что-то, как сейчас кажется, гребенщиковское, тихонько запел магнитофон, безбожно заглушаемый взрывами смеха и громкими голосами.

Но Шанский звонок услышал.

– Цель творчества? – радостно заорал, подбегая к двери.

– Самоотдача! – тут же отвечал Валерий Бухтин-Гаковский, уж для него-то это было детское испытание; шумно потоптавшись, чтобы стряхнуть снег с ботинок, вручил Шанскому стопку машинописных листков – очередную порцию из своего перевода «Ады», из этого, как сказал, «гениального дуракавалянья».