Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова

Недавно состоялось значительное событие литературной жизни — «Олма-пресс» выпустило огромный том «Русская поэзия XX века». Это почти тысяча страниц, около 750 имен. И мне приятно сообщить, что с проектом этой антологии почти три года назад в издательство пришел именно я. Я очень рад, что этот мой проект осуществился в год Пушкина, которому мы и посвятили антологию…

— Конец века — время антологий, вон сколько их выходит. Чем же отличается ваша?

— По этой книге, надеюсь, будут судить о русской поэзии всего века, как мы судим о поэзии первой четверти XX столетия по знаменитой антологии Ежова и Шамурина.

— Да чем же она хороша? По какому принципу составляли — количественному или качественному?

— Любой поэт любого направления, заявивший о себе в отечественной поэзии, нашел в антологии свое место. Труд был тяжелый, и, вполне возможно, кто-то достойный пропущен. Сейчас мы как раз собираем замечания и рекомендации, и в переиздании все эти досадные промахи будут учтены.

— Мне почему-то кажется, что когда антологий много, они в литературном процессе подобны затонувшим кораблям: все знают, что есть у нас что-то значительное — «Титаник», антология, — а никто не пользуется, и лежит все это на дне.

— Глубоко заблуждаетесь. Когда в эпоху исторических сломов литературный процесс теснее, чем обычно, переплетается с политическим процессом, наступает период вопиющей эстетической несправедливости. Вспомните, как Есенина бесил Демьян Бедный. Когда крупнейший русский поэт XX века Владимир Соколов умирает в полузабвении, а полубездарный стихотворец, вовремя сменивший коммунистическую риторику на антикоммунистическую, не вылезает из телевизора — это ненормально. В эпоху ревущих информационных сквозняков задуть свечу подлинной поэзии не так уж и сложно. И наоборот, можно до яркого, якобы поэтического пламени раздуть шашлычные угли. Этим занимается, в частности, телевидение. Вот тут-то и выручает честно, объективно, научно составленная антология…»

Заметим, что эта действительно уникальная антология русской поэзии XX века по недоразумению приписывается Владимиру Кострову и Геннадию Красникову, в то время как они, а также Александр Михайлов, Валентина Мальми, Сергей Мнацаканян и другие составители были приглашены в проект Поляковым, которому принадлежала не только идея, но и разработка концепции сборника. Профинансировал издание главный редактор и совладелец издательства «Олма-пресс» Олег Ткач, ныне сопредседатель Российского книжного союза.

Что касается романа «Замыслил я побег…», Поляков потом не раз будет сравнивать его с «Тихим Доном», но не из-за мании величия или недооценки шолоховской эпопеи, а потому, что оба произведения охватывают несколько десятилетий революционной эпохи начала и конца XX века. В центре внимания Шолохова судьба мятущегося русского пассионария Мелехова, а Поляков исследует жизнь колеблющегося русского субпассионария (эскейпера) Башмакова. Можно со скептицизмом отнестись к этому сравнению, но нельзя не признать, что в новейшей отечественной литературе пока еще нет романа, сопоставимого с «Побегом» по широте охвата явлений, обилию психологических и социальных типов эпохи.

В своей публицистике Поляков неизменно отстаивал Шолохова как великого русского писателя от наветов относительно авторства «Тихого Дона», вспыхнувших с новой силой в перестройку и, конечно, после развала СССР. В 2005 году, к столетию классика, Поляков выступил в «ЛГ» со статьей «Шолохов и шелуховеды. Опыт юбилейной апологетики».

…………………..

Год шолоховского столетия месяц в месяц совпал с шестидесятилетием Великой Победы. И конечно, к этим датам готовились не только ревнители, но и хулители. Иной раз на полосах газет соседствовали публикации, где, с одной стороны, доказывалась художественная слабость «Судьбы человека», а с другой — утверждалась стратегическая бездарность Прохоровского сражения. В сетке государственного телевещания порой рядком стояли передачи про то, кто же на самом деле написал «Тихий Дон», и про то, кто же все-таки выиграл войну — мы или союзники… Нет, это не совпадение, а закономерность, ибо Шолохов как художественное явление — ярчайшая победа русской словесности в мировой литературе XX столетия. Утратить Шолохова означает для нас в известном смысле примерно то же самое, что потерять Победу во Второй мировой войне, а ведь последнее частично уже произошло… Свержение таких знаковых фигура как автор «Тихого Дона», неизбежно приведет к утрате духовного авторитета нашей страны в общечеловеческой цивилизации. А духовный авторитет — тоже сдерживающий фактора как мощная армия и атомное оружие.

Вокруг многих писателей при жизни и после смерти велись споры: Веселый, Замятин, Пильняк, Булгаков, Пастернак, Леонов, Астафьев… Но таких долгих и жестоких разборок, как вокруг имени Шолохова и его наследия, еще не было… Он неизменно выходил за рамки навязываемых политических схем. Но выходил, запечатлевая великую обновляющую катастрофу не идеологически, как большинство его литературных современников, а художественно, и не просто художественно, а обезоруживающе художественно! Какой же агитпроп потерпит такое самостоянье?! Думается, если бы не интерес Сталина к литературе, интерес специфический, но глубокий, великий писатель не пережил бы жестокой политической усобицы 30-х, клубок которой только сегодня начинают распутывать.

Объявилась перестройка, красный миф о российской истории XX века был брезгливо отброшен. Но вот незадача: Шолохов с его укорененностью в революционной эпохе опять не вписался в новый идеологический «дискурс», который в буквальном смысле «гулагизировал» всю советскую цивилизацию. Громадный жизненный материал, «скатанный» в его книгах, не позволял совершить вроде бы простенькую (сточки зрения манипуляции общественным сознанием) операцию — переименовать «черное» в «белое» и наоборот. Какой же политтехнолог такую неманипулируемость простит?!

В свое время иному литератору-марксисту с дореволюционным стажем, прочитавшему почти всего Троцкого и Ленина, было непонятно и классово подозрительно явление чуда «Тихого Дона», написанного молодым станичником, хлебнувшим полной грудью братоубийственного лиха. И сегодня сочинитель, вполне усвоивший Дерриду и Фуко, смотрит на писателя, шагнувшего в великую литературу без посвящения в филологическую талмудистику, с откровенным раздражением, ибо феномен Шолохова вновь и вновь заставляет задуматься о том, что гений гораздо чаще зарождается в чистой степи, нежели в университетской реторте.

Ныне в искусстве царствует принцип обедняющей новизны. Общеизвестный, даже банальный прием, по-школярски гипертрофированный, объявляется художественным открытием. Слово «талант» стало почти неприличным, и чтобы критика заметила писателя, он должен быть таким, как все. Понятно, что в этих «предлагаемых обстоятельствах» многосложный, многоуровневый, ассоциативно бескрайний, не поддающийся клонированию Шолохов просто бесит всех, кому важно не ядро художественного откровения, а перформансная шелуха вокруг него. Вот почему сегодня «шелуховедов» едва ли не больше, чем шолоховедов.

Кстати, у маниакальных поисков «подлинного» автора великого романа есть вполне простое объяснение: таким образом, по известным психоаналитическим законам вытесняется подспудный трепет перед грандиозностью центральной русской эпопеи XX века, вызывающей у литератора-прагматика, не верующего в таинство дара, чувство глубокой собственной неполноценности. А какой же сочинитель такое унижение простит!