Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

Да, Эренбург как-то ушел из нашей жизни и, что хуже прочего, оставил по себе тяжелый след. Я тебе не рассказала главного — еще не готова, еще не могу. Когда я узнала о том, что отец сделал… Нет, нет, не могу, не сейчас…

Женя положила трубку, но опять позвонила через час.

— Извини, у меня суп выкипал и жаркое прихватило. Я бы даже сказала, что отец вскоре превратился в другого Сафонова, не имеющего имени, в Сафонова из «Оттепели». Тогда-то он и начал пить больше и плакаться, что русских никто не любит и все обижают! Тогда-то он и проклинал без разбора венгерскую революцию, Имре Надя и Ракоши, Кадара и авашей в желтых бутсах и всех, всех, всех! Кричал, что евреи захватили даже его семью. Он имел в виду бабушку и маму. Ах, не хочется вспоминать об этом. Но я хочу, чтобы ты знал и наши подробности. Ты ведь к нему хорошо относился, ценил его таланты! Но ты кое в чем заблуждался. Он дошел до того, что хвалил вождя. Я только ради тебя ворошу прошлое, поросшее быльем, только ради твоего замысла. Я очень боюсь, что и у тебя из чернильницы вылетит муха. Боже, как я хотела бы, чтобы твой замысел осуществился бы и хотя бы строчку довелось прочесть! Мне нравится, как ты пишешь. Ты спросил меня однажды, почему он изменил отношение к тебе. Помнишь? Все потому, потому! Он испугался, что с тобой что-нибудь да случится и что тень упадет на меня и на нашу семью. Когда меня исключили из школы и комсомола, он крепко передрожал. А ты еврей, еврей! С тобой тогда все что угодно могло произойти! Все что угодно! Ты еврей, еврей!

И она, зарыдав, бросила трубку. Внезапно у меня мелькнуло: слышит ли ее муж то, что она говорит мне, и как относится к тому, что между нами происходит.

— Как относится? — переспросила она через несколько недель. — Как он может относиться?! Он ведь ангел и понимает меня лучше, чем ты. Я от него никогда не плакала.

Круг замкнулся. Его замкнула сама жизнь, но уже после того, как отгремели житейские и социальные бури и Эренбург так же, как и томский гид, отправился в заоблачный мир, где нет злобы земных дней, где нет ни оскорбленных, ни униженных, ни честолюбивых, ни эгоистичных и где они смогут спокойно, будто в привокзальном ресторане или в парижском кафе «Ротонда», обсудить, кто из них дальновиднее и ближе к истине — писатель или прототип персонажа, которому была суждена хоть и не очень долгая, но зато неординарная жизнь. Там, в заоблачном мире, они выяснят, почему главный герой романа не утратил влияния на умы и сегодня, когда сменился общественный строй и сын бывшего офицера, ставшего околоточным надзирателем, уже ни за что бы не стал жертвой политического рока, отсидев часть отпущенных Богом лет в концлагере, а другие годы отдал без остатка несбывшейся надежде.

Рассуждения, которые гроша ломаного не стоят

Если Фефер несколько раз коснулся фамилии Эренбурга, то заместитель редактора дипломатического словаря Эмилия Исааковна Теумина, тесно связанная с Лозовским по работе в Совинформбюро и общавшаяся со многими иностранцами, дала более развернутую характеристику Эренбургу, подчеркнув его роль в подготовке все той же — как выяснилось на суде — преступной «Черной книги». На провокационное предложение председательствующего генерал-лейтенанта Александра Александровича Чепцова, которого кое-кто из коллег и исследователей пытается превратить из Савла в Павла, Теумина ответила:

— Вот что мне еще рассказывал мой бывший начальник Северин, который был членом редакционной комиссии по «Черной книге». Был якобы большой спор между Эренбургом и членами ЕАК по поводу «Черной книги». Я не знаю, был ли Эренбург членом ЕАК, но, кажется, сначала Эренбургу предложили работу над этой книгой, а потом ЕАК начал вести ее сам несмотря на то, что это же делал Эренбург. Эренбург считал, что подойти к изданию «Черной книги» нужно иначе. Нужно добыть материалы серьезные и фактические, и для этой книги нужно привлечь не только еврейских, но и русских писателей, что нельзя делать этого тяп-ляп. Когда он узнал, что ЕАК готовит не только свою «Черную книгу», а уже часть материалов выслал в США, в том числе и его (Эренбурга) материал, то поднялся грандиозный скандал. Была создана комиссия для того, чтобы разобраться в этом споре и решить, чей материал лучше.

Позиция Эренбурга любому непредвзятому человеку понятна, объяснима, правильна и недвусмысленна. Он хотел сделать союзниками Лидина, Симонова, Твардовского и других популярных писателей с устойчивой патриотической репутацией, но не преуспел в том. Не знаю, соответствует ли подобная позиция духовному типу еврея, как его, этот тип, понимает Борис Парамонов или кто-нибудь другой, и стоит ли подозревать Эренбурга в хитрости, но любой здравый и порядочный составитель на его месте поступил бы не иначе. Почему над материалами о Холокосте и гибели евреев, живших на территории СССР, должны работать только еврейские по происхождению писатели и журналисты?

Какая чепуха! Но оставим в стороне рассуждения, которые, в сущности, гроша ломаного не стоят.

Золотая рыбка Рюмина

Ясно, что дознаватели, а вместе с ними и Чепцов затягивали Эренбурга в процесс, создавали обвинительную базу для дальнейшего использования, потому что выдать «Черную книгу» в сложившейся ситуации за крайне националистическое издание, оттенив отношениями с американскими империалистическими кругами, ничего не стоило. И делалось это по прямому указанию Сталина. Надо ли доказывать, что стенограмма читалась вождем, по ней он отчасти составлял мнение о работе нового министра госбезопасности Семена Денисовича Игнатьева, сменившего Абакумова, которого объявили по приказу Кремля главой сионистского заговора в органах. Курировал процесс, который вел Чепцов, заместитель Игнатьева, невежественный и бездарный антисемит, человек с извращенной психикой и склонный к садизму, Михаил Дмитриевич Рюмин, решивший, что антиеврейский погром, затеянный Сталиным, есть та самая золотая рыбка, о которой он мечтал в настоящем рыбном краю, работая следователем следственного отделения особого отдела НКВД СССР по Архангельску еще в 1941 году. За десять лет он достиг пика карьеры, стал лично известен вождю и занял ведущее положение на Лубянке. Пожрав Абакумова, который пользовался долгие годы благосклонностью Сталина, он примеривался к креслу министра.

Американская чекуха

Мало кто теперь помнит, что означало на языке большого фарца словцо «чекуха». А в мое время за чекухой гонялись и не путали ее с презренной чекушкой. Чекушка — это четвертинка «Московской горькой», а чекуха — это мечта, и довольно неосуществимая.

Он был небольшого роста и сидел всегда в кафе «Националь» за столиком на четверых у окна, но сидел один или иногда вдвоем с кем-либо в военной форме. Чекуха была вывернута так, что каждый ее видел издалека, потому что близко приближаться к тому столику не рекомендовалось. Швейцары предупреждали:

— Сам здесь. Только-только пришел. Так что смотрите!

Одни смотрели и входили, устраиваясь до столба, делившего зал на две части, другие смотрели и поворачивали вспять. Я всегда был из последних, но однажды — бес попутал, и я перешагнул порог и, более того, сел наискосок, правда не преодолев незримый барьер. Я хорошо видел его профиль, островатенький и вместе с тем утиный, высоко забранные волосы на затылке, почти армейскую стрижку — он часто оглядывался, поворачиваясь корпусом и позволяя разглядеть заграничный галстук: косой, золотой, нетолстый дождь, с вишневыми пробелами. Глаза узковатые, без особого выражения. На лбу — прядка волос: то ли зачесана, то ли естественным образом свисает на висок. Чувствовалось, что он следил за внешностью и впечатлением, которое производит. Перед ним стояли чашечка кофе и небольшое блюдо с фирменным паем, обсыпанным сахарной пудрой. Пай в «Национале» пользовался успехом и являлся особым знаком приближения к чему-то высокому, значительному. Завсегдатаи спрашивали у знакомых официанток: каков сегодня пай? Удался ли? И если официантка — Нина, Зоя или Вера — гарантировала качество, то пай заказывался и поедался с восторженным выражением лица.