Книга Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Ты слышал, ты видел, ты знаешь, что я не ищу ни конюхов, ни гимназистов, ни монахов? Ты знаешь мою любовь к тебе? Ты видел, какой трагический смысл внесла она во все мое существование? Ты видел, Валерий!..

И если так, то каким же оскорблением были для меня твои мысли, желания и слова!.. Ведь это значит, что ты плюешь на все прошлое мое и настоящее, предлагаешь мне «повернуться самой к себе спиной». Предлагая новую жизнь и новые отношения, ты нисколько не считаешься со мной как с человеком, как с равной себе…. Настаивая, чтобы я признала непобедимость твоей всяческой связи с ней и чтобы я ее уважала, преклонилась как перед Роком, перед этими чувствами, — ты в то же время хочешь, требуешь от меня, чтобы я по капризу твоему, в угоду твоим желаньям вывернула наизнанку всю мою душу. Ведь ты говоришь мне вот что, — каждый день, каждый час, каждую встречу: «Ну, поиграли в трагедию, и довольно! мне весь этот романтизм, вся эта истерика — надоели. Твоя роль отныне совсем иная! Хочешь быть моей непритязательной любовницей, настолько непритязательной, чтобы я не чувствовал ни малейшей внутренней ответственности, чтобы ты была мне только развлечением, на сколько часов я хочу, чтобы твой внутренний мир не был никак связан с моим, ибо все души равно с их чувствованиями мне надоели смертельно. Хочешь быть со мной так, чтобы я приходил неизвестно откуда и уходил неизвестно куда, не зная также, — откуда приходишь и куда уходишь ты, ибо мне совершенно не нужно интимной близости ни с одним человеком на свете?!.. Хочешь, чтобы я отдавал тебе часы, абсолютно свободные от всяких дел, но лишь тогда, когда я предложу тебе их сам, не считаясь ни с твоей тоской обо мне, ни с твоими желаньями? Хочешь жить со мной жизнью, совершенно не похожей на прежнюю, ибо я сам не прежний, жизнью, лишенной всего того, что ты бы хотела от меня получить, потому что желания наши больше не совпадают? Хочешь быть со мной вообще, в те минуты, когда я захочу, не выходя из начертанных мною пределов? Хочешь быть «моим удовольствием», бессловесным, безличным существом, с которым я могу болтать в часы досуга, которому я могу иногда уделить минутку-другую на постели, без драм, без трагических гримас, без слишком обширных требований? Хочешь встречаться со мной в свиданьях «легких», не волнующих меня, никак, даже косвенно не мешающих моей кабинетной работе (в духе «доцентов») и непременно забыв все прошлое, потому что я насмеялся над «романтизмом» и «исступлением» в стиле Пшибышевского, и еще потому, что мне не нужна даже новая, как ты говоришь, «просветленная», «самоотверженная» и «поднявшаяся на большие высоты» любовь? Таковы мои чувства, изменить я их не могу, и таковой должна быть моя жизнь». И я понимаю, Валерий, что все эти желания и требования ты мог бы предъявить новой женщине, новой любовнице. Так, конечно, прямо не говорят, но люди понимают друг друга без слов, и уверяю тебя, — множество, большинство женщин только так и «любят», и такую, подходящую тебе сейчас, женщину в стиле «доцентов» — забавную и легкую — найти очень немудрено. И, понимая насквозь твои желания и требования, она не скажет себе: «Вот чудовище!» Любовь, на какую ты способен сейчас, — такая ходячая стертая монета!..Яне хочу обидеть тебя этими словами. У тебя (а впрочем, и у «доцентов») есть ей оправдание. Ты обручен с искусством, ты отдаешься только творчеству, ты хочешь выходить из своего кабинета только за легкими удовольствиями, потому что все сильное, большое (ты думаешь) может отнять тебя у искусства, — и в этой мысли (мне кажется, ложной в корне своем, ложной по существу) — твое оправдание.

Но мне, мне, Валерий, разве легче от этого сознания?!.. — «Новая женщина» пойдет на такой зов. Трудно ли без любви, без привязанности поиграть с знаменитым поэтом?! Даже лестно!.. Но как, как можешь ты идти ко мне с подобными словами, с подобными желаниями. И это чудовищно!!.. Что же ты думаешь обо мне? Ты сказал сегодня: «Желание видеть человека может быть так сильно, что все равно будешь стремиться к нему». Нет, — поздно и невозможно, Валерий! Измениться, переломиться в основе своей, вырвать и изменить чувство, которое и есть моя душа, я не могу, даже если бы захотела. Ты почти гордишься неизменностью некоторых твоих чувств, ты не устаешь повторять: «Чувств переменить не могу». Почему же ты презираешь меня? Как смеешь ты так презрительно думать обо мне?!.. Мои «требования» сокращались с каждым годом; может быть, это дурно, но я не стыжусь моей уступчивости. Я, любя тебя, расставалась с надеждами, я видела невозможность в твоей душе и смирялась перед ней, желая быть только твоей радостью. «Мои требования» сократились до такого предела, который предначертало мне уже чувство собственного достоинства. За ним уже начинается полное унижение, которого не вынесет и не вынесла бы ни одна женщина (если она любит), особенно на глазах у другой. Ты знаешь, чего я спрашивала во внешнем, — это ничто в сравнении с тем, на что имеет права всякая, которую любят, и ты знаешь, какого сближения хотела я во внутреннем?! Разве может мешать работе и искусству та любовь, что я тщетно отдавала тебе, — «возьми, возьми, Валерий!» А вспомни твои ответы в последние недели и дни: «Да, может быть, я не отрицаю, но мне не нужно ничьей близости, ничьей нежности, заботливости, интимной слиянности. Мне не нужно, благодарю…» Я не знаю, можно ли больше отойти в тень, можно ли хотеть большего подчинения другому, как я, возле тебя! А что нужно мне было в ответ, без чего мне было так больно, больно встречаться с тобой?! Мне нужна была нежность, похожая на ту, что видала я в твоих глазах в счастливые дни, маленькое внимание ко мне, несколько ласковых слов (не машинальных только — «милая Нина, — твой Валерий…») и еще доказательства во внешнем, и сознание, что ты щадишь меня так же, как ее… Ты боишься сейчас «исступления, безумий, трагических переживаний»? Но, клянусь тебе, — я не хочу их так же, как ты!.. Я мечтала иметь возможность дать тебе тихое успокоение за работой, помогать тебе, где и в чем могу, — и только в награду в эти вечера быть поблизости, откуда-нибудь из угла смотреть на твой склоненный над столом профиль. Я говорю все, все. У меня ничего не осталось недосказанным, кроме темных, полубессознательных мыслей и чувств, кроме того, чего ни один человек даже при страстном желании не выскажет другому. И мне не стыдно моих признаний. Так говорит любовь… В эту неделю, не видясь, мы быстро дошли до какого-то конца. И я думаю, Валерий, — если ты, видя мою душу до дна, как прозрачный источник, видя всю мою любовь, и тоску, и отчаяние вечно оскорбленного чувства, — не можешь сказать ничего, кроме сказанного сегодня, если ты, видя, как я гибну, изнемогаю без того во внешнем, о чем умоляла тебя в словах и без слов полтора последних года, — все же не даешь, — значит, ты действительно не можешь. Я не могу считать тебя «зверем», образцом беспредметной жестокости и мучителем по призванию. Я знаю, ты очень добр и, верно, мучишь меня невольно, потому что просто не любишь, разлюбил, охладел, не хочешь моей близости… Твои слова сегодня непростительны. Ведь нужно же думать, кому и что мы говорим. Ты не должен был произносить их с такой легкостью передо мной. Разве я не поняла бы тебя без этой лишней жестокости надо мной?

Я чувствую себя ужасно. Так, вероятно, чувствуют себя люди, вложившие все имущество, все сбережения, сделанные ценой неимоверных лишений, в банк, в предприятие, которое лопнуло безнадежно. Во мне пустота, точно кто-то меня ограбил дочиста. Ах, как поздно было бы в 31 год, истратив все чувства, потеряв все возможности, думать о «новой жизни»!..