Книга Холм псов - Якуб Жульчик

– То есть что? Я должен сделать, как договорились? – удостоверяется Гжесь.

– Будь внимательнее к Агате, – отвечает отец.

– Я не могу раздвоиться. Она и сама за собой прекрасно присматривает, – вскидывает голову Гжесь.

– Ты справишься, – говорит отец. Кладет руку ему на плечо. Сильно сжимает. – Ты справишься, сынок.

Кажется, он вот-вот расплачется. Хватит. Я выиграл. Я встаю и выхожу.

– Погоди! – кричит мне вслед Гжесь.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Погоди, – повторяет он.

– Три минуты прошли, Гловацкий, – охранник постукивает пальцем в часы.

Отец втягивает еще глоток воздуха, прикладывает ладони к лицу, а когда отводит их, то выглядит совершенно обычно, будто сидел дома, ел обед и смотрел бокс по телевизору.

– Сделайте это сегодня, – говорит он.

– Мы сделаем это сегодня, – отвечает Гжесь.

– Только – смотри за ним. Ты после последнего пил так, что в ванной два дня лежал. А он что сделает? Снова присядет на наркоту? – показывает на меня отец.

Я подхожу к ним. Наклоняюсь над столом. Говорю тихо, так, чтобы услышали только он и Гжесь.

– Последнее. Послушай, – говорю я. Отец смотрит на меня. – Не говори обо мне в третьем лице, когда на меня смотришь. – Отец не сводит с меня глаз. – И не говори ничего о моей жене. Никогда больше.

– Хорошо, Миколай, не буду, – отвечает он без следа эмоций, словно бы я за обедом попросил его передать хлеб, а потом он отворачивается, подходит к охраннику и еще раз медленно поднимает руки.

Юстина / Лес

Кто знает? Сколько из них знают, в чем тут проблемы? За всеми закрытыми дверьми полицейских участков и присутственных мест, домов и квартир. Сколько из них боится? Сколько считает, что сатана существует и что может в любой момент прийти и усесться им на голову, и сожрать их детей?

Кальт – это сатана, может, они и правы, но он ли настоящее зло?

Могут ли бесы убивать других бесов? И не была ли это идеальная ситуация: позволить всем бесам поубивать друг друга?

Не знаю, как туда попасть. Помню только направление, примерное. Сейчас где-то половина четвертого, небо темно-серое и быстро наливается темнотой, но я еще вижу речушку и кирпичные руины по другую ее сторону. Это там тот парень, Гизмо, увидел ту женщину.

Лес холодный, хрустит под ногами, и кажется, словно кто-то сделал его из старой бумаги, и когда прикасаешься рукой к дереву, кажется, что касаешься пустого внутри, спрессованного куска картона.

Вы шли тогда на север, а потом свернули в лес. И как, ты думаешь, тебе найти этот дом, идиотка, что если он спрятан даже от людей, которые тут живут? Этот дом, скорее, сам найдет тебя.

Та девушка. Действительно ли все дело в ней? Миколай никогда не говорил мне о ней или о других девушках. Сперва я была ему за это благодарна, честно. Есть люди, которые любят рыться в прошлом своих партнеров, а потом не могут заснуть, потеют, вертятся с боку на бок с бьющимся сердцем, потому что продолжают представлять их – причем куда отчетливее и яснее, чем себя.

Он говорил что-то вроде: была такая Дарья, я потерял с ней девственность, она – моя первая девушка. Ну и классно, отвечала ты, я свою потеряла с неким Бартеком, который занимался виндсерфингом, а сейчас я даже не знаю, жив ли он. Это никогда не имело ни малейшего значения. Он неохотно отвечал, что, мол, я совершенно права.

А потом он сказал тебе, что она мертва. Просто дома за ужином. Ты сказала, что тебе жаль; он не ответил совершенно ничего и не стал отвечать на твои вопросы, а потому где-то неделю ты жила в убежденности, что Дарья умерла недавно, что Миколай узнал об этом буквально сейчас, от каких-то старых знакомых. И только неделю спустя, когда ты несмело спросила, будет ли он ехать на похороны, он ответил удивленно, что она мертва уже давно.

Многим позже, за два месяца до приезда в Зыборк, вы были на выходных на море. Шли по пустому пляжу, против ветра, было свежо после дождя, вы шагали в заходящее солнце, которое напоминало след от огромной бомбы, полной краски, плеснувшей теперь на каждое разбросанное по небу облако. Все прочие сидели в палаточном городке в Дембках. Но вам эти прочие надоели, а потому вы взяли машину и поехали на несколько десятков километров дальше по побережью. Тогда ты уже ему изменяла. И думала, сука, как можно кому-то изменять, а потом идти с ним по берегу моря против ветра. А он сжимал твою руку, и ты еще подумала, что сильнее других мы сжимаем руки тех, кто нас обманывает. И тогда-то он сказал: та девушка из Зыборка. Словно что-то предчувствовал. Та девушка, она умерла, когда я с ней был. То есть в тот вечер, когда она умерла, я как раз с ней порвал.

Ты на миг задумалась (и каждый бы задумался, но ты, конечно же, едва не спросила), умерла ли она потому, что вы расстались.

Он отпустил твою руку и поднял что-то с земли, камешек, раковину, ты не помнишь – что. Ее убил и изнасиловал один парень. Он уже тоже мертв.

Отчего ты не рассказывал мне об этом раньше, спросила ты. Дура. Будто обо всех подобных вещах нужно говорить в первые месяцы знакомства.

На самом-то деле, сказал он еще, на самом-то деле я не говорил тебе никогда о том, что было раньше тебя, потому что не было о чем говорить. Со времен Дарьи я не был ни с кем больше месяца-двух. То есть ты ни с кем не был, уточнила ты. Да, я ни с кем не был, сказал он.

Ну, ты в этом совсем неплох, ответила ты. Немного, чтобы ему стало приятней. Немного – чтобы изгнать из этого момента ту несчастную убитую девушку.

Ты подумала тогда – может, сейчас он был бы с ней. А может, был бы здесь с кем-то совсем другим. Но то, что с ним случилось, – это ошибка. Все, что он пережил дальше, последствия той ошибки. Как и ты. В правильной версии реальности тебя бы тут не было.

Ты теряешь на миг равновесие, в последний миг хватаешься за дерево. Уже темно, ночь быстра, она бежит к тебе. У тебя есть только фонарик в телефоне. Ты решила заблудиться в лесу и не взяла ничего попить и поесть.

Только когда ты стоишь, опершись о дерево, вспоминаешь вдруг, что оно вот-вот на тебя упадет. Вместе со всеми остальными. Что ты должна идти как можно быстрее.

Вместе с темнотой в лесу пробуждаются звуки. Хруст, свист, стук. Призывы. А прежде всего – шум. Шум от деревьев. Ты должна повторять себе, что не можешь каждую секунду останавливаться и прислушиваться. Что ты должна идти. Даже если ты будешь ходить по этому лесу целую вечность.

Кажется, кто-то идет к тебе. На границе света, отбрасываемого фонарем, в конце тропинки, которую ты видишь – словно бы след движения. Мигом позже – звук, что-то падает в большую кучу шелестящей листвы. Звук оторван от своего источника, обманывает насчет себя, обещает нечто, чего нет.

Его голос разносится, отражается от деревьев и земли и двоится, троится эхом; неподалеку должно быть озеро, думаешь ты, и потому звук так далеко летит; тут всюду есть озера; озера – это просто следы от чего-то большего и убийственного.