Книга Муравечество - Чарли Кауфман

— Пока я собирал в пещере съедобные грибы, нашел компьютер, который может отправлять всякие штуки в прошлое.

— Это возможно?

— Почему бы и нет. Для компьютера есть простое руководство по эксплуатации.

— Ладно. Хорошо. Только один вопрос.

— Да?

— Что такое клон?

— Генетическая копия человека.

— Как скульптура.

— Нет.

— В смысле реально реалистичная скульптура.

— Нет, он живой.

— Как когда я был живой скульптурой в начале нашей карьеры? Боже, можно ли быть настолько молодым?

— Нет. Как копия. В точности как человек. Двигается, разговаривает.

— То есть как секс-кукла.

— Нет. Как… однояйцевый близнец.

— А. Ладно. Кажется, понял. Как мой близнец Труп, который умер в младенчестве.

— Да. Только живой. Короче, если мы пошлем в прошлое этих клонов, то они вырастут и получат тот шанс на комедийный успех, которого нас лишили.

— А с чего ты взял, что они захотят быть комиками?

— Они же мы. Мы хотим быть комиками.

— Да, но они вырастут в других обстоятельствах. Это может толкнуть на другой путь.

— Не улавливаю.

— Это старый вопрос «бытие определяет сознание или сознание определяет бытие».

— И в чем этот вопрос, еще раз?

— Бытие определяет сознание.

— Это не вопрос.

— Ну, знаешь, ребенок сразу таким рождается, или его характер создается тем, как к нему относятся.

— Рождается.

— Откуда ты знаешь.

— Я чувствую комедию у нас в крови.

— Это нелогично.

— Как тогда объяснишь Пикассо, Моцарта, Джо Юли-мл.[199]?

— Отцы научили их своему роду занятий, который в итоге перешел к ним.

— Исключение подтверждает правило.

— Почему бы просто не оставить их в нашем времени и не вырастить комиками самостоятельно?

— Юмора больше нет. Я вообще не знаю, какого черта там творится. Не удивлюсь, если комедию скоро объявят вне закона.

— «451 градус по Баринхольцу».

— Чего?

— Айк Баринхольц — это такой комик.

— Ага.

— Ну, из MADtv?

— И?

— Как «451 градус по Фаренгейту».

— Что — как?

— «451 градус по Баринхольцу».

— Ага. Хотя все равно не понял, о чем ты вообще.

— «451 градус по Фаренгейту» — роман Рэя Брэдбери.

— Так?

— О том, как в будущем объявят вне закона чтение.

— О’кей.

— И «Баринхольц» звучит похоже на «Фаренгейт».

— Ну, допустим.

— И ты сказал, что введут запрет на комедию. Вот я и пытался придумать комедийное слово, чтобы вставить после «451 градус» ради прикола про запрет комедии. И «Баринхольц» — самое лучше, что я придумал. По крайней мере, навскидку. Он комик.

— Ладно. Мы с этим закончили?

— Да. Но мне кажется, твоя идея опасна. Невозможно изменить прошлое без страшных последствий.

— И на чем основано это утверждение?

— На фильмах. На парадоксе убитого дедушки.

— Это еще что?

— Маленькая перемена в прошлом может вызвать огромные изменения в настоящем. Нет, погоди, это эффект бабочки. Парадокс убитого дедушки — это что нельзя убить в прошлом своего дедушку, потому что тогда ты не родишься, а следовательно, не сможешь вернуться в прошлое и убить своего дедушку.

— Это нашей темы не касается.

— Значит, в плане нет никаких убитых дедушек?

— Ни одного.

— Ну, тогда, наверное, ладно. Полегчало. Но как мы поймем, что у нас получилось?

— Мы поймем мгновенно. Потому что если получится, они станут знамениты в прошлом.

— А если не станут?

— Будем слать клонов, пока какие-нибудь двое не станут.

— Такое ощущение, что тут есть какой-то логический подвох, но не могу его нащупать.

— Ш-ш-ш. Дай возьму мазок с твоей щеки.

«Десять центов с каждого проданного бургера мы жертвуем „Книгам на пленке“ для слепых, „Книгам на бумаге“ для глухих и „Книгам на колесах“ для паралитиков. Мы в „Слэмми“ заботимся о ваших проблемах! Слепой, глухой или на коляске — с нами в „Слэмми“ вы как в сказке!»

Здесь, в этом месте, я в печали. Миновали дни, возможно, и недели. Я три раза звонил насчет моего клона, но он все еще не готов. Сломался какой-то насос. Я сижу один, ем обед и смотрю, как у оброненных крошек «Слэммитальянского Кальцони-О» роятся пещерные муравьи. Я уже давно восхищаюсь трудолюбием и чувством общности муравьев. С раннего детства был исследователем энтомологии со специализацией в мирмекологии. Более того, позже, в Гарварде, со мной занимался сам Эдвард Осборн Уилсон. «Вы выдающийся молодой человек, — написал Уилсон убористой палмеровской каллиграфией в моем выпускном альбоме. — Среди лучших, с кем я имел удовольствие заниматься. В будущем вы обязательно далеко пойдете на любом поприще, будете заниматься со множеством великих людей. Я люблю вас. Наша любовь форева. — Эдди». Муравьи, вероятно, самые интересные члены отряда перепончатокрылых — бесспорно, самые разумные. Но только в виде суперорганизма, ибо интеллект проявляется только в колонии в целом. Давайте признаем: отдельный муравей — дебил. Тогда как конкретная колония из 700 000 муравьев в Судане показала IQ выше, чем у Мэрилин вос Савант из журнала «Парейд»[200]. Также они легко разбили Бобби Фишера в шахматы. Да, это произошло во время его очередного психического припадка, когда, по всей видимости, его больше интересовало орать на исландских зрителей с еврейской внешностью. Но все-таки: это же муравьи!

«„Слэмми“: в двух шагах и одном туннеле от вас».

Муравьи существуют на Земле практически без изменений около двухсот миллиардов лет и считаются одним из самых успешных видов на планете. Сравните, скажем, с хомо сапиенс при их каких-то жалких полутора тысячах лет. Вопрос в том, чему мы, человечество, можем научиться о долговечности у муравья? Муравьи, как и люди, существа социальные. Думают и действуют с мыслью о других. Их индивидуальные решения всегда идут во благо общества. Конечно, они могут быть агрессивны и воинственны по отношению к другим муравьям — но только к муравьям вне их собственной колонии. Вот где муравьи и люди расходятся. Люди — животные социальные, но даже в собственных сообществах ведут себя враждебно по отношению друг к другу. Эта индивидуальная состязательность и станет нашей погибелью. Выход для людей — рождаться в кастах, как муравьям. В идеальном мире нельзя взять и решить, скажем, стать кинокритиком; им либо рождаешься, либо нет. В подобном мире не будет зависти. Мне бы после возмужания доверили должность кинокритика «Нью-Йоркера», и все бы понимали, что я — эксперт во всем кинематографическом. Другие бы рождались врачами, или гимнастами, или заготовщиками болванок для шляп. Мы бы вносили равный вклад в нашем конкретном роде занятий во имя общего блага. Могли бы, как и муравьи, по-прежнему ненавидеть всякие другие колонии, но в пределах своей собственной поддерживали бы мир. Никто бы не считал себя неудачником, потому что у представителей так называемых «низших» профессий не было бы особых ожиданий (или разочарований). Так что, например, мусорщика уважали бы так же, как…