Книга Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

Но и этим не ограничивалась изобретательность тюремщиков. Чтобы цепной, не поддававшийся исправлению, не мог ходить по своей конуре, на руки надевалась «лиса» – железная полоса в полтора пуда весом. Это наказание считалось равносильным европейской виселице. Подвергшиеся такого рода наказанию редко выходили на свободу (106; 252–254).

Заковывание в оковы было само по себе наказанием: оковы весом в 5–5,5 фунта изрядно отягощали наказанных. Различалось содержание в ручных или ножных кандалах. Ножные «железа» были довольно длинные, чтобы не мешать движению, и подвязывались ремешком к поясу; впрочем, это водилось только в Сибири, и то в местах, славившихся своим либерализмом, а обычно полагалось носить кандалы на помочах, надевавшихся на шею. Конечно, 2–2,5 килограмма – не бог весть какая тяжесть, но если это круглосуточно и на несколько лет… Во второй половине столетия известный гуманист, тюремный врач Гааз придумал облегченные кандалы, трехфунтовые. При переходах по этапу кандальники в ножных кандалах шли вольно, ссылаемых же на поселение во избежание побегов по 3–4 пары приковывали наручниками к пруту: высокие тащили вверх руки низкорослых, а те тянули руки высоких вниз. От беспрестанного трения на руках появлялись опухоли и раны, на прикрепленные к пруту руки невозможно было надеть рукавицы, и люди обмораживались. И на ночлеге арестанты не имели покоя, ибо движение одного передавалось по пруту другим; если одному нужно было выйти на двор по нужде, выводить приходилось сразу всех. Прутья эти просуществовали восемь лет, с 1824 г., и затем были заменены цепями – изобретением командира Отдельного корпуса внутренней стражи генерала Капцевича. Прежние наручники представляли собой короткие прутья с кольцами на концах, так что движение рук резко ограничивалось, а зимой нельзя было надеть рукавицы и люди обмораживались; теперь их заменили цепи – «мелкозвон» на каторжном жаргоне, а на руки и ноги под оковы стали надевать кожаные подкандальники.

Каторжным во избежание побегов также брили половину головы.

«Отворилась дверь, словно в ад, и истинное подобие его представилось нам тотчас же, как только глаза наши встретили за дверью непроглядный, мертвенный сумрак. К тому же по нескольким ступеням мы опустились вниз, на несколько аршин ниже подошвы горы… Мы в горе и под землею, словом – мы в руднике, – так начинает свое патетическое описание каторжного рудника С. В. Максимов. – Перед нами третья дверь, и обитый досками коридор кончился…

Отворили дверь – мы снова погрузились во мрак, который кажется нам еще гуще и непрогляднее. Мы с трудом передвигаем ноги, которые на каждом шагу встречают какие-то рытвины, какие-то камни… По бокам, в стенах, – каменные глыбы, на потолке такие же голые, неправильной формы обитые камни; и те, и другие на ощупь холодны, сыры, склизки… Начинаем приметно уставать: нам становится не только жарко, но даже душно… В духоте этой… один из видов каторги, и духота эта, между прочим, полагалась одною из мер наказания…

Каменные груды с боков и над ними, не укрепленные искусством и сдерживаемые только силою взаимного тяготения и упора, грозят опасностью. Вода, в избытке просачивающаяся между камнями, усиливает представление этой опасности…

– Но где же каторга, где те работы, которые мы привыкли считать самыми тяжелыми, называть каторжными?

– Таких работ нет в рудниках. Здесь мы даем молоток и лом. Молотком рабочий обивает породу, освобождает ее от сопровождающих ненужных нам подпород; ломом вынимаем ту глыбу, которую нам нужно… Глыба эта подается на лом, когда молот сумел хорошо распорядиться около нее. Вынутая из своего места, она кладется на носилки или в тачку, и рабочий везет один или несет с товарищем к бадье, спущенной на дно широчайшей трубы, идущей от вершины горы к самой подошве ее и называемой шахтой… Тачек рабочие не любят и предпочитают им носилки, всегда предполагающие товарища, когда и труд разделен, и есть с кем перекинуться разговором…

Вот до нас начинают добираться лучи дневного света, падающие сверху. Свет нашего фонаря блекнет, мы стоим под крутою деревянною лестницею. Мы взбираемся по этой отвесно поставленной лестнице с широко расставленными приступками… С трудом и надсаживая грудь, при помощи перил, поднимаемся мы наверх и с трудом переводим дыхание, очутившись на первой площадке… Отдохнув, осиливаем вторую лестницу, такую же отвесную и крутую… снова устаем до изнеможения и с радостью узнаем на второй площадке, что конец мучениям близок. Узнаем здесь, что зерентуйская шахта, которая кажется нам теперь глубоким и широким колодцем, имеет глубины 24 сажени…» (106; 150–156).

Так это еще и не каторжные работы?! И вестимо. Ведь рядом с каторжниками здесь работали вольные: потомственные горнорабочие. О них уже была речь ранее.

Каторжными были работы на уборке «хвостов» – пустых, отработанных песков на золотых приисках: «В уборке хвостов промысловые рабочие полагают настоящую, воловью, тяжелую каторгу… Уборка хвостов на золотых промыслах – самое сильное и действительное наказание для провинившихся, и, повторенное один раз, оно уже имеет характер истинной каторги.

Солеваренная каторга была вся тяжела, тяжела была больше всего для организма… Ссыльные качали насосы на высоких каланчах иногда при 30 градусах морозу, одетые в казенную рвань. Насосы были первобытной формы… Рассол должен был пробегать по желобам беспрерывно; платье на рабочих сначала мокло от брызг, потом замерзало… Тяжелая качалка так утомляла троих людей, что они часто падали на месте в беспамятстве от крайнего истощения сил… Жар, который скопляется в том сарае, где варится соль… становится во время горячих и спешных работ до того тяжелым и невыносимым, что арестанты принуждены скидывать с себя все платье и работать голыми до обильного пота. Но и при этих условиях духота и жар до того невыносимы, что каждый рабочий обязан выбегать из варницы в бревенчатую холодную пристройку… где, таким образом, ожидает мокрое и потное тело рабочего свежий, морозный, уличной температуры воздух… Малейший порез… при разъедающих соляных парах варницы производил опасные жгучие раны. Присоединяя к ним неизбежную простуду, при быстрой и крайней перемене температур, мы встречаем тот положительный факт, что редкий рабочий выдерживает более двух месяцев…» (106; 162–164).

Думается, достаточно. Каторга, хотя бы и «царская», оставалась каторгой. Хорошо было на советском лесоповале или постройке каналов и ГЭС имени Ленина, хорошо и на Каре или в Акатуе.

Большая часть звеневших кандалами по Владимирке была, однако, не каторжными, а ссыльными: во избежание побегов, как уже говорилось выше, ссыльнопоселенцев попарно приковывали к пруту или к цепи. Ссылка была: на вечное поселение в Сибирь, в отдаленнейшие и не столь отдаленные места; на водворение в Сибирь для бродяг, не помнящих родства; на жительство – с 1845 г. для лиц привилегированных сословий, в Сибирь и отдаленные губернии Европейской России, на 1–4 года; на поселение в Закавказье за религиозные преступления; административная ссылка без указания срока и места ссылки. Ссылаемых на жительство отправляли отдельно от прочих ссылаемых, без оков, с правом проезда в собственном экипаже под надзором жандармов, с обязательством приписки в крестьянское или мещанское общество, оставлением под надзором полиции и с правом заниматься торговлей и промыслами. Ссыльнопоселенцы через 6 – 10 лет получали такие же права.