Книга Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Ну вот и я не знаю.

Старик уже оправился от чувства неловкости, он снова ушел в свои отдаленные пределы, туда, где нанесенные личной жизнью раны уже его не беспокоят.

— Мы же люди — что бы это ни значило. Я не знаю. Мне приятно тебя видеть, когда ты оказываешь мне такую честь. Ты не думай, что я тебе не рад. Но я старею. Ты пока еще не знаешь, что это значит. Вся эта дребедень, семья, дети, все в этом роде, начинает казаться нереальным. Не это имеет значение. По крайней мере, для меня.

— А что тогда имеет значение?

— Бог, я думаю. Что бы это ни значило. Ах да, конечно, знаю-знаю, для тебя это не значит ничего. Да и с чего бы? А мне вот доводилось видеть это мельком, иногда. В пустыне — знаешь, в армии. Или в большой опасности. И сейчас бывает — по ночам. Я думаю, что очень важно — быть одному. Люди, человеческие существа, все в таком роде, — это все одна сплошная неразбериха. Людям следовало бы оставить других людей в покое, наедине с собой.

Он потягивает виски, рассматривает дочь, и лицо у него при этом такое, как будто его сильно изумляет то, что он видит.

— Ты — моя дочь. Я полагаю, это так. Я ничего не знаю о тебе. Конечно, всегда готов тебе помочь. Всем, чем смогу. Когда я уйду в мир иной, тебе останутся все деньги, что у меня есть, — впрочем, ты это знаешь. Правда, никак не скажешь, что их много. Но я ничего не хочу знать о твоей жизни, — в любом случае, я полагаю, мне бы следовало ее не одобрять.

— Да, думаю, ты не одобрил бы ее.

— Этот твой муж, странноватый парень, я никогда не мог понять.

— Это было уже давно. Положим, я бы тебе сказала, что я пять лет любила женатого мужчину, и что это — самое важное, что было в моей жизни?

— Твое дело. Не мое. А потом, я полагаю, были еще и еще мужчины. Ты не похожа на свою мать, совсем другая. Больше похожа на ту женщину, что у меня была после ее смерти.

— Почему же ты не женился на ней?

— У нее был муж. Была к нему привязана. Что ж, полагаю, она была в этом права. В этом смысле она была, конечно, лучшим, что было в моей жизни, но этот «смысл» — все это никогда не было самым важным для меня.

— И тебе совсем неинтересно, как я живу? И что я делаю? Ты никогда не думаешь о своем внуке?

Теперь было заметно, что он уже закрылся наглухо в своих внутренних покоях, ему совсем не нравилось подобное давление.

— Нет. Хотя, конечно, он очаровательный мальчишка. Всегда рад его видеть. Но он тоже превратится в каннибала, как и остальные.

— В каннибала?

— Да, в каннибала. Люди — это просто каннибалы, если они не могут оставить друг друга в покое. Что до тебя — что я о тебе знаю? Ты — современная женщина, ничего о них не знаю.

— Современная женщина, — повторяет Элла сухо, улыбаясь.

— Да. Твоя книга, полагаю. Я полагаю, ты пытаешься добиться чего-то своего, как и все мы. И удачи тебе в этом. Мы не можем друг другу помочь. Люди не помогают друг другу, им лучше быть врозь.

С этими словами он поднимает книгу с колен и бросает на нее короткий решительный взгляд, тем самым недвусмысленно давая дочери понять, что разговор окончен.

Оказавшись в своей комнате, в одиночестве, Элла всматривается в темный пруд своих приватных владений, она ждет, пока тени обретут более ясные очертания, пока рассказ обретет форму. Она видит молодого офицера, застенчивого, гордого, слегка косноязычного. Она видит его жизнерадостную и застенчивую молодую жену, И на поверхность всплывает реальное воспоминание, а не вымышленный образ; Элла видит вот какую сцену: поздно вечером она лежит в своей спальне, в своей кроватке, и притворяется, что спит. Ее папа и мама стоят посреди комнаты. Он ее обнимает, она робеет, уклоняется, как маленькая девочка. Он ее целует, и она быстро выбегает прочь из спальни, вся в слезах. Он стоит посреди комнаты один, сердито подергивает себя за ус.

Его уделом становится одиночество, он удаляется от жены, уходит в книги и в сухие и пространные мечты мужчины, который мог бы быть поэтом или мистиком. И в самом деле, когда он умирает, в закрытых ящиках его стола находят дневники, фрагменты прозы и стихи.

Элла удивлена тем выводом, к которому она только что пришла. Она никогда не думала об отце как о человеке, который мог бы писать стихи или вообще писать. Как только у нее выдается время, она снова навещает своего отца.

Поздно вечером, когда они сидят в безмолвной комнате, где тихо догорает огонь в камине, она спрашивает у него:

— Отец, а ты писал когда-нибудь стихи?

Книга со стуком падает на его тощие колени, он в изумлении смотрит на дочь.

— Откуда, черт побери, ты это знаешь?

— Я не знаю. Я просто вдруг подумала, что, может быть, ты пишешь.

— Я ни одной живой душе не говорил.

— А я могу на них взглянуть?

Какое-то время он сидит, дергая себя за одичавший, старый и поседевший ус. Потом встает и отпирает ящик своего стола. Он протягивает дочери связку листков со стихами. Все стихи — об одиночестве, утратах, силе духа, об испытании уединением. По большей части они о солдатах. Т. Э. Лоуренс[33]: «Он худой и аскетичный средь других худых людей». Роммель[34]: «Вечерами же за городом замедляют шаг влюбленные, где сквозь пески рядами тянутся покосившиеся кресты». Кромвель: «Всё, во что верим: горы, памятники, камни…» Снова Т. Э. Лоуренс: «…но странствует по диким он откосам и по уступам человеческой души». И опять Т. Э. Лоуренс, отрекающийся: «Ясность, действие, награда в чистом виде, — понимание того, что проиграл. Так всегда бывает с теми, кто доверился словам».

Элла возвращает ему стихи. Одичавший старик берет связку листов и снова запирает в ящик.

— Ты никогда не думал их напечатать?

— Разумеется, нет. Зачем?

— Я просто поинтересовалась.

— Конечно, ты другая. Ты пишешь для того, чтобы это напечатали. Что ж, полагаю, многие так делают.

— Ты так мне никогда и не сказал — тебе понравился мой роман? Ты его читал?

— Понравился? Он хорошо написан, и всякое такое. Но тот странноватый парень, он с какой стати хотел убить себя?

— С людьми это бывает.