Книга В погоне за счастьем - Дуглас Кеннеди

Этан, ты ведь знаешь, что сейчас папа живет с Блэр…

Но он снова станет жить с тобой.

Нет, Этан, не станет.

Не говори так.

Мы с папой уже говорили тебе об этом.

Но это несправедливо…

Ты прав. Это несправедливо, но это случилось. Мы не можем жить вместе.

Можете…

Нет, Этан. Мы никогда не будем жить вместе. Я знаю, это грустно, но это не значит, что…

Я не успела договорить, потому что Этан бросился в ванную, хлопнув за собой дверью. В следующую минуту я расслышала его плач. Я открыла дверь. Он сидел на крышке унитаза, закрыв лицо руками.

Уходи, — сказал он.

Этан, позволь мне объяснить…

Уходи!

Я решила не давить на него и вернулась в спальню, включила телевизор и принялась бесцельно щелкать пультом, переключаясь с канала на канал. В мыслях был полный хаос. Я не знала, что делать и что говорить, чтобы как-то разрядить обстановку. Через пару минут я на цыпочках подкралась к двери ванной и прислушалась. Его рыдания стихли. Было слышно, как он поднимает крышку унитаза и писает. Раздался шум спускаемой воды, потом повернули кран. Он шагнул к двери, и я пулей рванула к телевизору. Этан вышел из ванной с поникшей головой. Он подошел к своей кровати и забрался под одеяло. Я повернулась к нему и спросила:

Хочешь посмотреть мультики?

Он кивнул, и я переключилась на канал «Катун нетуорк». Только, разумеется, мультики шли на французском.

Хочешь, найду что-то другое?

Нет, оставь, — тихо произнес он. — Смешно.

Так мы и смотрели «Тома и Джерри» а la hrancaise. Этан — с кровати, зарывшись в одеяле. Минут через пять он сказал:

Убаюкай меня.

Я тут же подошла к нему, легла рядом. Обняла его за плечи и прижала к себе:

Извини, Этан. Извини.

Но Этан не ответил. Он по-прежнему смотрел, как сражаются на экране кошка с мышью. Его молчание говорило само за себя. Хотя мы никогда не подавали ему фальшивых надежд на возможное примирение, мои опасения подтвердились. Выходит, не напрасно я боялась, что он убедит себя в том, что наше расставание — лишь временная ситуация, что однажды утром папа вернется к маме, — и некогда безопасный мир Этана будет восстановлен. Но сейчас он наконец осознал страшную реальность. Я держала его в руках и не могла избавиться от мысли, что в результате совместных родительских усилий Этан слишком рано познал один из банальных законов жизни: никогда не рассчитывай на то, что кто-то подарит тебе ощущение безопасности.

До конца поездки Этан больше не заводил разговоров на эту тему. На следующий день мы облазали все закоулки Старого Квебека. На такси отправились за город, катались на лошадках по заснеженному лесу. Вечером зашли на детский кукольный спектакль в крохотный театр. Давали «Петю и Волка» на французском (naturellement[83]), но Этан знал эту сказку наизусть (у него дома был диск) и очень радовался тому, что все понимает без перевода. Мы ужинали в ресторанчике, где бродячий аккордеонист наигрывал, как я поняла, старинные квебекские мелодии. Музыка слегка раздражала, но Этану все было в новинку, поэтому он был счастлив, особенно когда аккордеонист подошел к нашему столику и спросил у Этана, какие песни он знает, а потом исполнил для него «Frere Jacques»[84].

В общем, день удался. Этан не выказывал ни малейшего недовольства (я внимательно наблюдала за его настроением). В тот вечер он лег спать усталый, но счастливый. Он поцеловал меня, пожелав спокойной ночи, и сказал, что ему бы хотелось остаться в Квебеке еще на денек.

Мне тоже, — ответила я, — но в школе, наверное, будут недовольны, если ты задержишься.

Ты могла бы сказать, что я заболел.

Я рассмеялась:

Мой шеф тоже разворчится, если я не появлюсь во вторник. Но послушай, не за горами Пасха. А это значит, что…

Диснейленд!

Вот именно. А теперь давай-ка спать.

Как только Этан заснул, я села к телефону и позвонила Мег.

Где тебя черти носят? — спросила она.

Я рассказала.

Квебек — в середине января? Ты, должно быть, мазохистка.

Ты же знаешь, старые привычки исчезают с трудом.

Она рассмеялась:

Твой голосок меня радует.

У нас был хороший день. И поскольку в последнее время это большая редкость…

Продолжай…

Вчера мне удалось встретиться с маминым адвокатом.

И?..

Как оказалось, траст вовсе не исчерпан.

В самом деле?

Более того…

Я назвала ей сумму.

Ты шутишь, — сказала она.

Вовсе нет.

Боже правый. За тобой ланч, не отвертишься.

Это уже кое-что, не правда ли?

Кое-что? Да в это трудно поверить.

Да. Я тоже так думаю.

Я тебе вот что скажу, дорогая: твоя мать была тот еще делец.

Да, — согласилась я. — Похоже.

Только не говори мне, что ты не счастлива.

Я просто… не знаю… ошеломлена.

Я знаю. Но только пусть не этим. Это хорошая новость.

Да, пожалуй… только вот я не знаю, как быть с Чарли…

К черту его. Ты единственная, кто был рядом с матерью.

Но он потерял отца.

Ты тоже, не забывай.

В отличие от Чарли, я никогда не знала отца. И, в отличие от него, меня мама никогда не заставляла чувствовать себя помехой…

Перестань, — оборвала меня Мег. — Она очень любила Чарли.

Не сомневаюсь. Но был ли он ей приятен?

Не знаю.

Посуди сама: если бы Чарли не родился, она бы никогда не вышла за Джека Малоуна. И ее жизнь могла бы сложиться куда более счастливо.

На это даже не рассчитывай. У твоей матери был талант мученицы.

Ты мне будешь рассказывать. Представляешь, с такими деньгами — а она по-прежнему экономила на себе.

Она так и не смогла пережить это, Кейт. Никогда. Это была величайшая трагедия ее жизни.

В отличие от Сары Смайт. Для нее это тоже, наверное, была трагедия… но, по крайней мере, она смогла смириться. Или научилась жить с ней. Моя мать тоже «жила с ней», но трагедия преследовала ее, определяла каждый шаг. Теперь мне это стало ясно. Так же, как и то, что я никогда не понимала свою мать. Разве я задумывалась о том, каково это — растить одной двоих детей? Разве замечала ее стойкий характер? Никогда. Она считала каждый цент, носила платья двадцатилетней давности, отказывалась заменить свой продавленный диван и жила в убогой тесной хибаре — и все ради того, чтобы я никогда не повторила ее историю… чтобы вторая половина моей жизни была сытой, безопасной, красивой. Но я была так поглощена своими проблемами, страдала от предательства — со стороны мужчин, обстоятельств, да и самой жизни. В отличие от своей матери, сорок лет молчавшей о предательстве, которое разбило ее жизнь, отправило ее по другой, суровой траектории. Наверняка ей тоже хотелось кричать: я, я, я, я. Но она бы никогда не пожаловалась. Она стоически молчала. Не догадываясь о том, что в этом и заключается особый героизм.