Книга Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков

Брат мой!

Моя братская нежная привязанность и твое ответное справедливое желание требуют, чтобы после некоторого полученного отдохновения я составил и изложил для тебя краткое описание того, что испытал я сам, наш несчастный Нойдамм и в целом вся наша местность во время злополучного пребывания русских дикарей. Каким тяжким ударом оказалась отмечена наша местность, что враги человечества смогли проникнуть в нее. Однако у несчастья есть свои степени, которые, вероятно, соответствуют мере тяжести [наших] беззаконий. Итак, я сообщу тебе без риторических красот, лишь так, как чувствует сердце, о том, что испытали наши подвергнутые разорению места.

Уже на исходе июня месяца 1758 года мы здесь, в Нойдамме, к нашему прискорбию были совершенно удостоверены в том, что русские появились в Дризене и Фридеберге в 7–10 милях отсюда. Первое из этих мест было занято с соблюдением всех формальностей[1734], однако второе, к несчастью, два раза разграблено. Об этом сообщили нам со слезами на глазах бежавшие оттуда жители. Наш Зондорф потерял все и был жестоко избит нагайкой. Господин Мюллер в Зельнове полностью лишился всего своего имущества, четыре раза был опасно ранен в шею и грудь и подвергнут жестоким избиениям. [Его жена], разрешившаяся от бремени за семь дней до того, тут же лишилась ребенка, а саму ее нашли мертвой в лесу. Я обхожу молчанием известные обстоятельства о том, как обходились в этой местности с другими священниками — сжигали вместе с сеном, расстреливали из пистолетов, протыкали пиками и саблями, отрубали руки и пальцы, как обращались со многими из них в Померании, как обесчещивали их жен и дочерей. Из печальных переживаний я хочу коснуться лишь того, что в особенности претерпел наш город и эта местность. Душераздирающий перечень подвергнутых несчастьям собратьев в этих местах, число опустошенных деревень и домов приводить слишком тягостно, а список первых едва ли возможно составить. Итак, я подразделю историю своих тягостных переживаний на семь частей.

I. О произошедшем в Нойдамме до сожжения Кюстрина

10 августа. Когда тати полунощные в больших количествах появились 30 июля в Ландсберге, в 4 милях от Нойдамма, а 6 июля в Зольдине в 3 милях отсюда, в наших душах уже поселился все разъедающий страх, что и нашу местность не оставят в покое — что к нашему несчастью и погибели и довелось нам испытать. Ибо сегодня перед нашими воротами из леса появилось около сотни человек. Первый отряд появился около 12 часов, второй в семь часов. Они приблизились к нашим Зольдинским воротам, возглавляемые офицером. Об их ужасном появлении нас предупредили, стеная, несчастные беженцы на подводах, лошадях и пешком, которые спешили перед ними, нагруженные детьми, пожитками и скотом, по направлению к Одеру. Немедленно после того магистрат выступил навстречу им примерно за 300 шагов перед воротами, вместе с несколькими горожанами, которые могли говорить или понимать по-польски, по-русски и по-венгерски. Офицер был немец. Мы поднесли ему вино, конфекты, водку и пиво. Все было учтиво принято. Нас, однако, спрашивали с крайним пристрастием, есть ли в городе или вблизи его пруссаки? Насколько силен гарнизон в Кюстрине? После чего оба они (оба отряда. — Д. С.) снова вернулись в Зольдин. Однако в то же время они взяли в заложники с собой обоих первых бургомистров и записали имена нас, оставшихся. Между тем офицер напоследок был столь откровенен, что он чистосердечно предупредил нас отныне и на будущее: держать наших жен и детей все время по домам и по возможности прятать, ибо никакой офицер не в состоянии обуздывать казаков и калмыков, которые были при нем.

Услышав это, я немедленно поспешил в город, к своим, которых оставил полумертвыми от страха. Мне почти невозможно представить здесь чувствительным образом и живо ужас, крики, рыдания и заламывание рук жителей — как взрослых, так и малых — изменившийся цвет наших лиц и черты обоснованной тревоги. Одно имя русского и казака уже отдавалось ужасом в наших ушах, какие же беспокойства должны были терзать при его действительном появлении! Итак, весь Нойдамм пришел в крайнее волнение. Ибо ужасный враг был поблизости. Что за плачевный вопль наполнял уши и сердца? Все стенало: о Господи Иисусе, помилуй нас! Помилуй нас! Дрожащим голосом, со слезами на глазах я утешал всех и каждого, насколько это было в моих силах, и заверял, что мы не впустим русских в город. Это было тем легче, что они не решались войти в город из‐за близости к Кюстринской крепости. Но сколь я находил печать скорби запечатленной на лицах горожан, столько же следов уныния нашел я и в собственном доме. Все спрятались на чердаке. Жена и пятеро детей забились в темный угол. Наверх к себе взяли колыбель с 12-недельным младенцем и последние полкраюхи хлеба, закрыв накрепко опускной люк. За этим последовало, впрочем, некоторое затишье.

13 августа. Однако в воскресенье, когда мы пошли к вечерне, на нашем рынке неожиданно появился весь предыдущий отряд из Зольдина, около 1000 человек, под начальством ген. Штоффеля[1735]. Калмыков он оставил в лесу, а те, кто прибыл с ним в город, кормили лошадей и отдыхали на рынке. Этот генерал отпустил наших заложников под выкуп в 1000 рейхсталеров. Я между тем вместо проповеди из‐за толчеи и паники слушателей устроил общий молебен (Betstunde). По его окончании я немедленно пошел на рынок к этому неприятельскому командующему. Я нашел его окруженным своими людьми — он раздавал приказания и посылал депеши. Я поприветствовал его, и он очень благожелательно к этому отнесся. Он с большой похвалой отозвался о проповедниках из Зольдина. Будучи лютеранином, он хорошо говорил по-немецки. После глубокого молчания он вздохнул и сказал: «Да, так-то вот бывает на войне, господин пастор. Теперь очередь за Кюстрином. Как раз пришел приказ генерала Фермора, что я еще сегодня снова должен соединиться с большой армией». Я тем не менее попросил его о нашем городе, чтобы при всякой возможности поступать с ним наилучшим образом. На это он протянул мне руку и ответил: «Будьте уверены, этого требует от меня человечность, а вы из числа невинных». При этом присутствовал магистрат и большинство горожан. Он честно сдержал свое слово. Ибо тут же достал от генерала Фермора охранительное письмо и караул из российских гусар и кавалерии[1736] — и для самого города, и для нашей мельницы.

В 6 часов он снова отправился в путь — но, чтобы удостовериться в безопасности нашего места, он велел казакам на его глазах выехать из леса, а всю кавалькаду завершал его арьергард. Должен признаться, ни один даже голоса не повысил — в таком повиновении он держал это отребье.

Здесь я не могу не привести краткого описания казаков и калмыков. Вид первых был довольно грозен и ужасен. Все они были верхом. Однако лошади были самые худые, а их плохая сбруя еще более портила вид. Возле шпор висела нагайка — ужасное средство, посредством которого они жестоко наказывают и людей, и животных. Это кнут с коротким кнутовищем, — оба примерно одинакового размера. Нагайка толщиной в палец, с проволокой внутри, которая основательно переплетена с кожей, наподобие арапника. Нагайка поистине выдирает куски плоти с тела, если оно недостаточно защищено одеждой. С ее помощью истязали почти всех священников в Новой Марке, жестокие побои получали даже благородные дамы.