Книга Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Отнестись с пониманием, примириться с мертвыми – достаточно тяжелая задача, но не менее тяжелая задача состоит в том, чтобы не поддаться многочисленными искушениям и не выстроить себе убежища внутри их истории. Пожалуй, есть тысячи способов сделать это, в конце концов, это дело вашего вкуса, но я упомяну лишь об одном. Самое ясное мое воспоминание об этом переносит меня обратно в Медвежьегорск. Это была вторая ночь, которую мы провели в этом городе; место действия – унылый номер в той самой разваливающейся на глазах промозглой гостинице. Нам нужно было сесть на поезд Мурманск – Санкт-Петербург, который проходил через город в два часа ночи, а до этого – как-то убить несколько часов. Пока наши спутники постарше спали или складывали вещи, мы собрались группой и стали болтать о том о сем. Видок у нас всех был еще тот. В гостинице не было отопления, и многие из нас спали или пытались это делать в той одежде, которая была на нас (свою шерстяную шапку я снимала днем и надевала ночью). Обстановка тоже не отличалась особенной роскошью. Повсюду и на полу, и на стульях громоздились стопки бумаг, так что мы расселись на сдвинутых кроватях. Наши пепельницы дымились на пачках рекламных листовок, чашки с давно остывшим чаем и растворимым кофе опасно балансировали на крышке пустого чемодана, а в складках подушки свернулась апельсиновая кожура по соседству с парой бесхозных носков.

Но когда я думаю об этом вечере и о множестве других дней и вечеров, проведенных в тесных кабинетах “Мемориала” и других подобных ему организаций – всегда среди вороха бумаг, пытаясь абстрагироваться от чужих громких разговоров, за чаем, который не устают подливать мои гостеприимные собеседники, – я вспоминаю не дискомфорт, не неудобства, а парадоксальное ощущение безопасности. Часть меня всегда будет считать эти места своего рода домом. Нетрудно понять почему. Отсутствие церемоний и неформальная атмосфера, открытость, человеческое тепло, общность целей и задач, даже ощущение себя внутри осажденной крепости – все это хорошо знакомо любому политическому активисту. А помимо этого, товарищество, дружеское плечо, оживленные беседы, юмор – все это немаловажно для того, кто столько рабочего времени проводит в окружении документов, имеющих отношение к мертвецам. Но у всего этого есть и более темная сторона. Когда вы становитесь частью этого сообщества, с вас негласно снимается бремя соучастия, пособничества тем убийцам и бюрократам, которых эти люди в своей деятельности пытаются разоблачить. Вы становитесь одним из “нас”. Но на терзающий человека вопрос: что бы я делал в тех обстоятельствах, хватило бы мне мужества, пошел бы я на сделку с совестью? – ответ приходит легко и непринужденно. Ночной кошмар хранит молчание. Вы вошли в эту драму, когда она уже подходила к концу. Вам не пришлось принимать никаких решений, вы ничем не рисковали, и вам достались лишь аплодисменты.

Эта иллюзия невероятно соблазнительна и столь же убийственна. Она создает мир фантазий, в котором этический выбор представляется делом нетрудным, в котором добро и зло названы по именам, в котором любой без лишних усилий может ощутить себя на “правильной” стороне. Но реальная жизнь никогда не похожа на эту конструкцию. Проблемы, стоявшие перед людьми, не были однозначными, даже жертвы Сталина придерживались самых разных взглядов на происходящее, выбор, который людям приходилось делать, редко оказывался ясным, понятным и постоянным. Поэтому соотносить эти неоднозначные, отдельно взятые дискуссии и страхи с простейшими вопросами из другого мира, превращать их в иконы свободы, демократии или прав человека в произвольной дефиниции – значит заниматься самым самодовольным из всех возможных видов морального туризма.

“Попросите их понять”, – как-то сказала мне Валерия Оттовна. Я пришла к выводу, что не могу предложить своему читателю верной формулы. Выжившие свидетели и жертвы российских исторических катастроф, как я, вероятно, уже не раз отмечала выше, оказались располагающими к себе, щедрыми, умными, непредсказуемыми, незаурядными, а если сказать еще короче – живыми людьми. Но я-то отправлялась в путь ради того, чтобы понять мертвых. Их историю не прочитать ради собственного спасения и искупления грехов. Это не наши мученики. Их невозможно использовать для утверждения собственной триумфальной идеологической позиции. В этой истории чужого страдания, храбрости, твердой воли, стойкости и многократного разочарования нет ничего, что могло бы служить аффирмацией системы, которую эти люди никогда не знали. Даже знакомое утешение аналогичной историей о жертвах насилия им недоступно, потому что сами россияне его отвергают. Вместо того чтобы превратить выводы, к которым я пришла, в некое послание тому миру, который я оставила, в очередную иллюстрацию в продолжающейся дискуссии, снабдить их перекрестными ссылками и сдать в архив, как имена умерших и цифры, я признаю, что я просто слушаю, вслушиваюсь, жду слов, которым не нужен перевод и которые можно расслышать только в тишине.

Эта книга переполнена голосами. Каждый раз, когда мне нужно было вспомнить что-то конкретное, я клала рядом распечатанную расшифровку интервью и включала диктофон. Звуки мгновенно возвращали мне все то, что я забыла и хотела оживить, причем не только сама речь, но и определенные интонации и паузы, звяканье чайных чашек, дребезжание трамвая на улице, звонок телефона в соседней комнате, птицы – зимой вороны, а в июне стрижи – за окном. Я пишу эти строки в полном сознании присутствия и другого рода голосов, тех, из которых состоит моя собственная реакция на смерть. Один из них – сэр Томас Браун, а помимо него, эти покинутые, заброшенные – заимствуя чужую метафору – обитатели Центральной Европы – Райнер Мария Рильке и Вальтер Беньямин. Но как бы долго я ни вслушивалась (я вполне осознаю, что эта мысль слишком очевидна, чтобы повторять ее здесь), те голоса, которые мне действительно нужно услышать, никогда не заговорят. Человеческие существа обладают достаточной изобретательностью и находчивостью, и у каждой культуры есть в арсенале заманчивые способы вообразить мир, в котором мертвые на самом деле все еще живы. Но вне зависимости от того, решаем ли мы поверить в это или нет, эти, другие, миры не принадлежат истории. Они оставляют меня наедине с молчанием. Я не в силах прояснить его и не думаю, что вернулась домой.

Интервью

Работая над проектом, я проводила интервью трех видов: формальные индивидуальные, формальные групповые и более спонтанные, незапланированные беседы, не все из которых я могла записать на диктофон. Я планировала индивидуальные и групповые интервью таким образом, чтобы в них приняли участие респонденты из четырех разных категорий в четырех разных городах. Вот эти четыре категории: уцелевшие жертвы главных катастроф советской истории; дети выживших; медицинские работники и другие специалисты, занимавшиеся в описываемые мною периоды лечением и заботой об умирающих и осиротевших (включая врачей, медицинских сестер, священников и партийных активистов); медицинские работники и другие специалисты, ответственные за уход за выжившими в наши дни. Интервью прошли в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве и одном провинциальном городе (на самом деле, в силу того что найти людей с нужной мне биографией и опытом оказалось нелегко, я разговаривала с ветеранами из трех провинциальных городов и двух деревень).

Мой график предполагал проведение пяти индивидуальных интервью и одной групповой встречи в каждой категории в каждом городе (то есть общее число респондентов составило двадцать пять человек в каждой категории). Изначально я находила респондентов при помощи общества “Мемориал”, Общества ветеранов Великой Отечественной войны, ВЦИОМа (Всероссийского центра изучения общественного мнения), научно-просветительного центра и фонда “Холокост” и других религиозных, медицинских и общественных организаций в каждом выбранном городе.